Женщины-масонки

Монселе Шарль

– Нашим сотрудничеством, граф? – переспросил Филипп.– Мне кажется, что вы чересчур учтивы. Наши обстоятельства несравнимы. Мое скромное имущество могли развеять бури за несколько тяжелых дней, это верно; но ваше состояние, граф, слишком велико, чтобы вы могли страшиться кратковременного урагана.

– Вы ошибаетесь,– ответил граф д'Энгранд тоном, в котором сквозила скорее горечь, нежели раскаяние,– за последние годы я растратил огромные деньги. За исключением нескольких тысяч луидоров, я прожил все свое состояние.

Граф говорил правду, и это его признание вынуждает нас дать некоторые необходимые пояснения.

При всех преимуществах своего происхождения, своего облика, своего ума и богатства (бесценные дары, которые все реже и реже посылаются одному и тому же лицу), при том, что граф Луи-Анри д'Энгранд за заслуги своего отца и деда был любимцем двора при Реставрации, при том, что за изысканные манеры и любовь к охоте он был обласкан Карлом X, при том, что его как одного из виднейших вождей некоей весьма сильной партии побаивался король Луи-Филипп, граф д'Энгранд не умел или же не хотел использовать свое положение ни при каком режиме.

Он мог достичь всего; он не сделал для этого ни одного шага.

Это превосходно и в то же время это плохо, ибо виной тому были лень и сластолюбие.

Когда он лежал в колыбели, на пиршество в честь его рождения явился целый хоровод фей, но одну фею позабыли пригласить, и она явилась последней, дабы огласить свое зловещее, хотя и чарующее предсказание судьбы новорожденного. Да не подумает читатель, что та фея была уродливой и ворчливой, с серыми глазами, с крючковатым носом, напоминающим клюв хищной птицы, и в платье цвета сухих листьев, напротив: то была фея в высшей степени кокетливая и молодая, одетая в модное прозрачное платье, в короне блестящих белокурых волос, а волосы ее венчала другая корона, в которой трепетно мерцающие бриллианты выглядывали из травинок и самых скромных цветочков. Это была фея Наслаждения, фея, которая околдовывает и парализует, которая опьяняет и убивает.

Какой же могла быть судьба графа Луи-Анри д'Энгранда, коль скоро у него была такая крестная мать? «Его жизнь могла быть только романом»,– ответит читатель, и в самом деле: фея-крестная превратила ее в подлинный роман, но роман, состоящий из трех весьма различных частей. Первая часть – а дело было при Империи – стала самой приятной и самой беззаботной: то был роман его юности. Получивший воспитание в эмиграции, граф д'Энгранд был желанным гостем в немецких и английских салонах, где и началось опустошение его души. Кобленц, Нюрнберг и Лондон единодушно объявили его наследником Лораге [44] и других остроумцев. С двадцати восьми до тридцати лет он был так счастлив, как только это возможно, при условии, что счастье состоит в созерцании обвивающих твою шею самых прекрасных женских рук в Европе.

44

Луи-Фелисите де Лораге (1733-1824) – прославился своим умом и остротами.

Во второй части романа, то есть в зрелом возрасте, постоянные наслаждения начали уступать дорогу первым разочарованиям. Вступив в Париж вслед за каретой Бурбонов, граф д'Энгранд уже не мог покинуть эту чудовищную Капую [45] : он очертя голову героически бросился в неописуемые безумства, прерываемые время от времени созывом Генеральных штатов; и если, как заметил сам Людовик XVIII, знаменитый памфлет Шатобриана, направленный против Бонапарта, стоил целой армии для дела Реставрации, то галантные похождения графа д'Энгранда обеспечили ему расположение всего двора. Но так как он ни о чем не просил, ему предоставили возможность проедать свое состояние; как только оно было съедено им, вернее, сожрано, он женился.

45

Капуя – итальянский город, в древности славившийся богатством и изнеженностью своих жителей и в этом смысле ставший именем нарицательным.

В один прекрасный день насмешница судьба соединила его с женщиной суровой и снедаемой честолюбием.

Графине д'Энгранд льстила мысль о том, что она направит своего мужа в сферы власти, столь ослепительно прекрасные в ее глазах, но ее надеждам суждено было разбиться о несокрушимую лень этого праздного патриция, рожденного для того, чтобы вдыхать аромат цветов и аплодировать пируэтам знаменитых балерин. Дочь некоего богатейшего Карабаса, она увидела, как ее приданое за короткое время ушло за кулисы, в ювелирные мастерские, в мебельные магазины и на роскошные ужины. К имени ее мужа и к ее имени стали примешиваться имена знаменитых куртизанок и наглых актрис. Смущение ее было велико, а так как никаких иллюзий у нее уже не осталось, она не колеблясь потребовала, чтобы они с мужем расстались, и удалилась в провинцию, где, по условиям брачного контракта, у нее сохранилась значительная часть ее состояния, коим она могла распоряжаться.

Несмотря на свое легкомыслие и свои похождения, граф д'Энгранд почувствовал, что он глубоко задет. Этот высокомерный и резкий разрыв, который произошел всего-навсего через год после свадьбы, оскорбил его; он никогда не мог бы подумать, что сможет стерпеть такую обиду. Он не питал к жене особой симпатии, но ему хотелось, чтобы она хотя бы попыталась вернуть его. Ее решение он справедливо считал чересчур поспешным и чересчур суровым, и урок, который мог бы дать ему этот гордый отъезд, пропал даром. Освободившись от ее постоянного надзора, он пустился во все тяжкие; самой безобидной из его фантазий был поистине царски роскошный праздник: в своей досаде он надеялся, что слух об этом дойдет до его жены, прогуливающейся по грабовой аллее.

Эта затея стоила графу д'Энгранду малой части его достоинства и немалой части его состояния. Поговаривали, что это была не затея большого вельможи, а всего-навсего затея денди. Июльская революция, породившая денди всех сортов, умышленно смешала графа д'Энгранда с выходцами из промышленных и коммерческих кругов. В результате этого, как и в результате незаметного стирания граней, наш дворянин-денди в конце концов превратился всего-навсего в «сударя». Благодаря своей замечательной проницательности он первым это заметил, но страдал от этого отнюдь не так сильно, как можно было бы предположить: обида, нанесенная ему женой, получила таким образом удовлетворение, и он, сколько мог, старался еще использовать каждый удобный случай, чтобы усугубить это стирание граней: он позволял ставить свое имя первым под проектом какого-либо промышленного предприятия и охотно помещал свое имя и свои титулы рядом с именами разных Галюше и Трусминаров, входивших в состав нового правительства.

Эти его злые выходки достигли своей цели: честолюбие графини д'Энгранд, израненное подобными скандалами, страдало невыносимо. Но она молчала, ибо была уверена, что в будущем неоднократно возьмет реванш. Когда граф окольными путями обращался к ней за содействием в целом ряде финансовых операций, она была неумолима. Графу пришлось убедиться, что ждать от нес ему нечего. И сейчас, когда мы пытаемся набросать портрет графа д'Энгранда – портрет, на котором пастель потемнела,– он начал третью часть романа своей жизни – старость. Из Оперы, этого магического тигеля, в котором он расплавил больше двух миллионов, человек, чей пыл никогда не угасал, спустился до бульварных театров и побывал поочередно почти в каждом из них, даже в самых маленьких и отдаленных.

Эта жизнь на одном месте, это соприкосновение с Парижем, порочным, нарумяненным, поношенным, чрезмерно возбужденным, еще не погубили графа в его шестьдесят лет, еще не прикончили его и не пресытили. Он сознавал свои слабости, но это сознание было решимостью больного, понимающего, что он приговорен, упрямым бредом игрока, гомерическим аппетитом гурмана, который, лежа на смертном одре, доедает остатки осетра.

Порой, когда он лежал на канапе, на котором протекала его неукрощенная, бурлящая старость, раздумье омрачало его душу, по оно быстро исчезало. К тому же никто лучше его не умел скрывать смешные стороны своего запоздалого анакреонтизма [46] за изысканной учтивостью и совершенным знанием правил света.

46

Анакреонтизм – наслаждение земными радостями. (По имени древнегреческого поэта-лирика Анакреонта (ок. 570-478 до н. э.), воспевающего любовь, вино, беспечность, радости жизни).