Женщины-террористки России. Бескорыстные убийцы
Шрифт:
— А вон тюрьма, — показывают конвойные, давно слезшие с подвод и чинно шагающие со всех сторон наших экипажей с винтовками на плечах, как будто так они шли всю дорогу.
Белые, не очень высокие стены резко выделяются среди зеленой поляны и зеленых же гор. Вот мы у ворот. Здесь нас подхватила живая шумная волна, увлекла за собой, оглушила криками приветствия и громом революционных песен, осыпала цветами… Как сквозь сон, широко открытыми, ничего не понимающими глазами глядели мы на раздвинувшуюся перед нами завесу, в каком-то заборе, украшенную цветами и громадной надписью: «Добро пожаловать, дорогие товарищи». Она раздвинулась, и мы очутились в каком-то дворике среди нескольких десятков мужчин, женщин, детей. Они что-то кричали нам, широко улыбались, пели. И детишки впереди, маленькие, загорелые, в ярких рубашонках и платьицах, пели тоже и бросали в нас цветами. Кругом везде со всех четырех сторон маленького дворика, деревья, гирлянды цветов, флаги, красивые надписи без конца: «Да здравствует социализм», «В борьбе обретешь ты право свое», «Да здравствует партия соц. — рев.»…
Все это до смешного не шло к устраиваемым нам овациям. Оправившись немного, я стала искать в толпе знакомых товарищей. Их не было впереди. Еле-еле я нашла где-то в самом конце выглядывавшего Гершуни и где-то сбоку Сазонова. Они все подошли к нам, когда смолкло пение, и расцеловались с нами. Повели нас в наше помещение: отдельный коридор и пять крохотных каморок. Все это, как и дворик, примыкавший к этому помещению, было украшено срубленными лиственницами, березами и флагами.
Мужчина и женщина, встретившие нас за несколько верст перед Акатуем, оказались каторжанином Кларком и его женой. Они посланы были коммуной на разведку, едем ли мы, чтобы быть готовыми к встрече, причем им строго было воспрещено товарищами разговаривать с нами. Могло ли нам, ехавшим на каторгу, при встрече с ними прийти в голову, кто они?
Как сон прошел весь этот день. Какие-то дамы, как потом мы узнали, жены каторжан, повели нас в баню, потом кормили обедом, снимали. Григорий Андр. водил нас по всем общим камерам и знакомил нас со всеми товарищами. Потом в том же дворике за длинными столами среди зелени цветов и флагов все вместе пили чай.
Сейчас же по приезде нашем заходил к нам начальник тюрьмы. Расшаркивался, пожимал руки и все спрашивал, удобно ли будет нам в этих каморках.
С каким смехом вспоминали мы свои опасенья за деньги и письма при приемке.
1908 г. тюрьма мальцевская.
На этом были оборваны мои записки, набросанные в 1908 г. в мальцевской тюрьме. С первой оказией они были отправлены нелегально на волю. Ко мне они попали через 10 лет, в 1918 г., но тут же скоро пропали при первом разгроме партии левых соц. — рев. интернационалистов. Только теперь попала ко мне сохранившаяся копия. В данное время у меня нет ни объективной, ни субъективной возможности продолжать начатое.
В те дни, о которых пишу, царская реакция еще далеко не развернулась. Волны первой революции 1905 г. не улеглись еще, а реакция действовала неуверенно и несмело — не собралась еще с силами. Город был уже задушен, а деревня еще была объята восстанием, все разгоравшимся. Горели и громились помещичьи усадьбы, трусливо прятались помещики, земские начальники, урядники — все вековые угнетатели мужика. Войско, воспитанное японской войной — этой вопиющей авантюрой, расшатало свою железную дисциплину и во многих своих частях подало свою братскую руку рабочим и крестьянам. Отсюда несмелость и известная робость царского правительства. Отсюда агитационные выступления первой Думы. Отсюда та странная неразбериха в стране: строились уже виселицы, расстреливались рабочие из пулеметов, а с пленными еще церемонились, и тюрьма и каторга были похожи более на университет или на вольную коммуну, чем на карательное учреждение. Мои заметки относятся именно к этому периоду неразберихи.
Очень скоро этому был положен конец. Лично для нас, каторжанок, он начался внезапным переводом нас в мальцевскую тюрьму, через б,5 месяцев после приезда нашего в Акатуй. Перевод этот среди зимы в тяжелых условиях пешего тракта (нас везли, конечно), с ночевками в полуразвалившихся этапах с больной Марусей, был одной из типичных жестокостей царского правительства.
Для товарищей мужчин новая полоса началась еще агрессивнее. Утром на следующий день после нашего увоза из Акатуя все акатуйцы были переодеты, закованы и заперты. Затем 15 человек, особенно не понравившихся гастролеру-усмирителю Бородулину (в их числе Егор Сазонов), были отправлены в Алгачи, где Бородулин был начальником.
Началась долгая, тяжелая полоса каторжной жизни, продолжавшейся вплоть до революции 1917 г. Ежедневная упорная борьба за тот минимум, который давал бы возможность перенести каторгу и выйти на волю работоспособным революционером, — за человеческое достоинство, за книги, за возможность заниматься хотя бы 2–3 часа в сутки. Вехами на этом длинном сером пути были переводы из одной тюрьмы в другую (нас, женщин, через четыре года таскали еще раз из мальцевской в Акатуй, ставший уже женской тюрьмой, под начало тупого и жестокого самодура Шматченко) и смены одного начальника другим (при одном можно было дышать и заниматься, другой жал и бессмысленно урезывал во всем, третий феноменальным воровством держал тюрьму в холоде и голоде и т. д.).
Для нас, женщин, существовала «привилегия» пола — мы не подвергались телесному наказанию. Привилегии этой товарищи мужчины были лишены, отсюда те трагические эпизоды (в Кутомаре, в Горном Зерентуе, в Алгачах), которые почти все кончились самоубийствами отдельных товарищей.
Светлыми вехами для всех нас были террористические акты с воли над нашими палачами (убийство начальника каторги Метуса, начальника Алгачей Бородулина), получение нелегальной почты с воли, побеги отдельных товарищей из тюрьмы.
Очень редкие случаи нелегальных сношений с волей давали нам возможность прикоснуться к отдельным эпизодам общественной жизни. Азефовщина, психологическая реакция последних черных 1908–1911 гг., не говоря уже о политической, расцвет столыпинской земельной политики, покушавшейся на социалистические институты русского крестьянина — все это переживалось нами остро и глубоко. Бургфриден первых лет мировой войны, социал-соглашательство казались нам (хотя не всем из нас), при полном почти отсутствии информации с воли у нас в то время, глубочайшим кризисом социализма, погружавшим перспективы и пути социализма в глухую безнадежную) тьму. До нас, запрятанных в далекой каторге, не достигал совершенно отсвет близкой зари. Мы видели только более густую, чем когда-либо тьму мировой реакции.
П. С. Ивановская
Покушение на Чухнина
27 января 1906 г., по приговору боевой организации партии с.-р., Екатерина Адольфовна Измаилович стреляла в главного командира черноморского флота адмирала Чухнина. [187]
Немедленно, без суда, тут же во дворе дома адмирала Измаилович была расстреляна. Об этом чрезвычайном событии, происшедшем в Севастополе, рассказывал ныне умерший Михаил Антонович Ромась, [188] слышавший о нем от чухнинского палача. М.А. служил в то время в севастопольской городской больнице в качестве заведующего хозяйственной частью. Каждое утро он в одном из лучших магазинов забирал для больных предметы ежедневного потребления. Самым ранним утром М.А. приходил в магазин, когда торговцы только еще просыпались, отбирал нужные ему продукты и уходил с ними из магазина раньше, чем в нем появлялись другие покупатели. Никогда он не встречал там никого, кто бы привлекал особливо внимание его. 28 января 1906 года, в тот же самый ранний час, как всегда, Антоныч пришел за покупками. В магазине покупателей не было, но около прилавка сидела новая фигура, сразу же возбудившая значительное любопытство в Антоныче. Она, видимо, была знакома хозяину: недаром он юлил около нее. Небрежно, несколько откинувшись на спинку стула, с сигарой в зубах, сидела никогда не виденная Антонычем личность. Изысканность одежды не смягчала резко выступающих отвратительных черт этого человека. Крупное красное лицо, толстая кабанья шея ярко были покраплены крупными веснушками. Густые короткие волосы, точно огневой парии, покрывали его срезанную верхушку черепа, делая его похожим на крупного орангутанга с низким лбом. Густо покрытые волосами громадные и тоже веснушчатые руки делали этого небрежно развалившегося раннего посетителя фигурой слишком заметной. Казалось, его толстые пальцы служат ему отличным орудием, чтобы сдавливать горло. При виде этого, важно выпускающего дым сигары и порой пробовавшего вино из угодливо подставляемых хозяином-торговцем бутылок вин, посетителя, М.А. сразу пришла в голову мысль: не палач ли это? С напряженным вниманием Антоныч стал прислушиваться к его рассказу, поражавшему своей циничной простотой. Предмет этого рассказа заинтересовал, видимо, и хозяина. Антоныч, притаившись, подался ближе к покупателю, не заметившему даже нового посетителя. Рассказчик, как начал улавливать суть разговора Антоныч, делился с хозяином, подобострастно глотавшим каждое его слово, сведениями о необычайном событии, разыгравшемся позавчера поутру на приеме адмирала.
187
Чухнин Григорий Павлович (1848–1906) — вице-адмирал, с 1904 г. командующий Черноморским флотом; усмиритель севастопольского восстания в ноябре 1905 г.
188
Ромась Михаил Антонович (1859–1920) — революционер-народник, в 1880 г. был сослан в Сибирь; в середине 1890-х вошел в партию «Народного права», по делу которой был вновь сослан.
— Говорит, хочу видеть адмирала. Доложили. Принял без задержки. Только эдак через минуту-две — вдруг: бах, бах, бах! Как мы всегда неотлучно были при адмирале, вот первый я и вбежал. Стоит эта самая барышня одна, плюгавенькая, дохленькая и вся белая-белая как снег, стоит спокойно, не шевельнется, а револьвер на полу около ее ног валяется. — «Это я стреляла в Чухнина, — говорит твердо: за расстрел „Очакова“». [189] Смотрим, адмирала тут нет, только из другой комнаты выбежала жена его, кричит, как бы в безумии: «Берите ее мерзавку… скорей берите». Я, конечно, позвал своего постоянного подручного. И что бы вы думали? Смотрим, а наш адмирал-то вылезает из-под дивана. Тут он уже вместе с женой закричал: «Берите скорей, берите ее!». Ну, вот мы ее сволокли во двор и там покончили быстро… И что вы думаете: вот уже много лет мы около него неотлучны. Ходили в поход, часто генерал подвергался большой опасности быть убитым, стоял, могу сказать, на вершок от смерти, ближе чем вчера — и ничего. А тут какая-то плюгавка, совсем из себя невидная, и так напугала… Уму непостижимо!
189
«Очаков» — мятежный крейсер, командование которым принял на себя возглавивший восстание лейтенант П. П. Шмидт. Крейсер был расстрелян артиллерийским огнем по команде Чухнина.