Женский портрет в три четверти
Шрифт:
Кроме этого сервиза - не случайно же Могилевский велел мне достать его без промедления,- в комнате не было ничего, что было бы прилично показать именитому гостю. Я представил себя на месте Бризкока, взглянул на комнату его аристократическими глазами - и поежился. Бернар лежал на вытертом, с проплешинами коврике, а Миша Кравчук неосторожно присел на подоконник, с которого - я знал это наверное - пыль не стиралась месяцами.
– Великолепно,- сказал сэр Уильям и лучезарно улыбнулся.- Изумительно! Невероятно!
Я перетаскивал тарелки и чашки на стол, рылся по ящикам в поисках ножей и вилок. Боюсь, если иностранцы начнут сюда шастать регулярно, нам придется, чтобы не ударить в грязь лицом, скинуться на столовое серебро, не дожидаясь очередной круглой даты в Сашиной жизни. А Бризкок - нашел чем восхищаться. Сюда бы женщину вроде моей Оли, она бы вычистила эти авгиевы конюшни и превратила их в павильон "Коневодство" на ВДНХ.
– Вы только взгляните!
– восторженно продолжил сэр Уильям и доверительно дотронулся до моей руки. В этой руке я держал алюминиевую вилку. Интересно, в Великобритании такие вилки есть?
Бесплатную похлебку, которую, как нам рассказывают газеты, дают бедным и бездомным, надо полагать, хлебают все же алюминиевыми ложками (у Саши они тоже есть, штук пять), но бывают ли бесилатные макароны - гнутой алюминиевой вилкой можно подцепить их и только их,- этого я не знал. А это, между прочим, хорошая тема для размышлений, жаль, что я не международник. Вот я и колебался, можно ли сервировать стол алюминием или лучше есть руками, но не опозорить державу.
– Удивительный талант!
– Сэр Вилли никак не мог сдержать восторгов, но только при слове "талант" я помял, что восхищение профессора относится не к сервировке стола и не к моей персоне, а к чему-то еще. Я знал наизусть все предметы Сашиного отсталого быта, ни один из них, право, не заслужюад столь сильных эмоций.
– О чем вы, профессор?
– спросил я н положил алюминиевую вилку рядом с тарелкой из сервиза - в конце концов, канонические правила хорошего тона не рекомендуют есть руками даже дичь, а про то, из чего должны быть вилки на холостяцких вечеринках, в них ничего не сказано.
– Профессор о фотографиях,- объяснил с подоконника Кравчук.
– Я о фотографиях,- подтвердил профессор и показал на стену. Она вся, сверху донизу, была завешена работами одного из лучших мастеров страны, а может быть, и мира,- он отбирал их сам, без участия выставочного комитета, н такой выставки вам нигде не увидеть. Глупо, что я не сразу понял, чем восторгался сэр Уильям.
– Он о моих фотографиях,- объяснял мне Могилевский совершенно серьезно. О своих фотографиях он всегда говорил только серьезно.
Бризкок перевел взгляд с чугунной решетки, сквозь которую пробивалась длинная, жесткая, колючая трава, на перепаханный морщинами лик старца - то ля от невзгод, то ли от долго и скучно прожитой жизни, то ли от великой и тихой мудрости. Снимки Могилевского тем и хороши, что в них нет разгадки; даже снимая президиум высокого съезда, он может обнаружить тайное движение, скрытую драму. Такие картинки и висят у него на стене, а те, что похуже, идут у нас в газете.
– Это все ваше, Александр?
– А я и не заметил, когда Могилевский с Бризкоком успели так близко познакомиться. Сейчас наш друг Александр скажет Бризкоку "Вилли" и хлопнет по плечу.
Для поддержания равновесия мне останется троекратно расцеловаться с Кравчуком и перейти с ним на "ты".
– Все мое, профессор.- Нет, до братанья с нобелевскими лауреатами пока не дошло.- Но это так, случайно, что осталось. Я не подбирал специально.
– Тем лучше. Если не подбирать, то иногда происходят удивительные вещи - вдруг разнородные детали входят в какое-то зацепление, и грани, разделяющие их, будто исчезают. И тогда из песчинок, из кирпичиков складывается образ, замкнутый в себе, неявный и нераскрытый, но потому и прекрасный. Когда такое раскладывают по полочкам и расставляют по ранжиру, оно обретает форму, смысл, назначение, но теряет прелесть и очарование.
– ...Прелесть и очарование,- закончил профессор, насколько помню, по-русски и с ужасно смешным, будто деланным акцентом, с каким в старых фильмах выговаривали свои реплики наши актеры, играющие недобрых; как правило, иностранцев.
Еще раз прошу прощения за неточный, по всей видимости, пересказ, виной которому не моя слабая память, а многоязыкость нашего диалога. Мы понимали друг друга каким-то чудом, но не оно было самым необъяснимым в той истории, которую я взялся рассказать.
– Но детали входят в зацепление не вдруг,- тихо сказал Миша Кравчук и подошел к Бризкоку вплотную.- Глядите, как не похожи, а то и чужды друг другу все эти лица, фигуры, цветы, храмы. Но все мы готовы повторить вслед за вами: прелесть и очарование. Мы убеждены, что это и есть прекрасное, будто обладаем общей, одной для всех наследственной памятью. Как и где эта память записана? На что откликается, от чего начинают колебаться ее струны, какой звук, какое сотрясение возбуждает их и выводит из дремоты?
Да он поэт, наш кандидат из провинции! Я давно уже ему симпатизировал, мало ли отчего он надел дурацкие сандалии и галстук с яхтой.
– И вот что я думаю, простите меня за нахальство, профессор,- продолжал кандидат.- Есть какие-то частицы, какие-то элементы, вроде атомов в кристаллической решетке или ядерных частиц, этакие неделимые элементы прекрасного. Они-то и вызывают отклик, совпадая по фазе и частоте. Что-то вроде резонанса. Эти элементы есть в нас и вне нас. Конечно, когда изучаешь микроорганизмы, не следует проявлять излишней самонадеянности в таких вопросах,- Миша Кравчук растерянно развел руками,- но... Мне казалось, что в этих структурах есть такая заданность, такое соответствие... нет, не могу поверить, что это игра случая. Три слайда в одной рамке - это действительно случайность, но мы все равно бы не прошли мимо нее. Не сегодня, так завтра...
Тут я немного обиделся и счел необходимым вмешаться:
– А может, и вчера. И позавчера, и двадцать лет назад. Вашей случайности, Миша, просто не везло: не было рядом глазеющего по сторонам недоучки вроде меня. Вы, ученые, смотрите в одну точку, потому что убеждены - ваша работа самая важная и все должны падать в обморок, узнав о вашей новой замечательной кривой, которая случайно совпала с теоретической.
– Пожалуй, я с вами согласен,- серьезно сказал Бризкок.
Нет, что ни говорите, гуманитарное образование, даже наше, великая вещь. Оно позволяет ткнуть пальцем в небо таким образом, что палец непременно упрется в нечто правильное. Я сел на диван, закинул ногу на ногу и скрестил руки, как полагается победителю.
– Вы правы,- продолжал профессор,- в своем рассуждении, что случайные сочетания дают замечательные результаты. Однако, прошу прощенья, профессионал почувствует это гораздо раньше и точнее дилетанта. Да сядьте же, умоляю вас, я вовсе не хотел вас задеть!
Это профессор сказал мне. Я вскочил, а он подумал, будто я обиделся за дилетанта. Но он еще не сиживал на Сашином диване и не ведал о пружинах, которые впиваются в зад и буквально катапультируют неосторожного седока.
– А не пора ли нам за стол?
– спросил примирительно Могилевский. Мой ангел-хранитель! У меня с самого утра ничего не было во рту.