Женский портрет в три четверти
Шрифт:
– Грибы!
– Грибы. Это твои грибы, твои поганки, твои белки, твои модели и твои заботы. Когда вы, ученый люд, не знаете, что к чему, как из причин получается следствие, вы пускаете в ход мудреные словечки - детерминизм, стохастический, конгруэнтность, виртуальный... А тут надо без всяких премудростей сказать, кто она. Вот и скажи.
– Давайте посмотрим на нее и решим, кто она,- сказала Оля и, бросив на меня быстрый взгляд, чуть заметно покачала головой. Я понял ее мгновенно и надолго замолк.- Слайды у вас с собой, Миша? Ах, они у вас, профессор! Спасибо, спасибо. Сашенька, когда ты только сможешь, нет, нет, не торопись,
Только женщина, нет, только умная женщина, нет, только умная и красивая женщина может одним махом сделать приятное сразу всей компании, даже столь разношерстной, как наша. Говоря "разношерстная", я не имел в виду Бернара и О'Бумбу, это невольная игра слов.
У Саши Могилевского отродясь не было ни экрана, ни проектора, но имелся уже упомянутый мною фотоувеличитель, похожий на готовую к старту межконтинентальную ракету. Саша поднял эту махину повыше, чтобы изображение под ним стало как можно крупнее, положил на стол под объектив лист плотной белой бумаги и щелкнул выключателем. Мы все собрались возле стола - нет, не все, кот спал в своей корзинке, но Бернар был с нами, зря говорят, что любопытство присуще котам. Расхожие истины часто сбивают нас с толку. Всякий знает, что коты любопытны, а собаки послушны, что крестьяне бережливы, а горожане расточительны, что провинциалы медлительны, а столичные жители торопливы, женщины словоохотливы, а мужчины скупы на слова.
Однако ж, могу поклясться, я мужчина.
Профессор Бризкок вынул три слайда из кожаного бумажника, развернул их веером, посмотрел на просвет каждый, перетасовал колоду, сложил в стопку и передал Кравчуку. Миша повторил все движения профессора, словно младший шаман вслед за старшим, и передал стопку Могилевскому. После этого он посмотрел на меня, как триумфатор на поверженного владыку из соседнего слаборазвитого царства, и сказал:
– Вот.
Возразить было нечего, и я промолчал.
Саша заправил слайды в свою боевую машину и навел на резкость.
Нет, это слишком! Конечно, на портрете в три четверти была не Оля, но, честное слово, это была не та женщина, что утром.
Очень похожая, но другая. Как сестры-близнецы. Что-то в ней переменилось, какая-то существенная черта - линия рта? разрез глаз? Совершенно узнаваемая, по-прежнему совершенная - но другая.
– Подумать только,- сказал Бризкок и положил руку на голову сенбернара.- Это все было на самом деле, и это было со мной. Дни нашей юности - вот дни нашей славы.
– И не говорите мне об именах, вошедших в историю,- в тон ему добавил Могилевский.
Саша знает больше, чем полагается знать фотографу. Когда я стану главным редактором, отберу у Могилевского всю аппаратуру и сделаю его личным референтом, чтобы не лезть самому в хрестоматии.
– Вы тоже ее знаете?
– - тихо спросила Оля у профессора.
Бризкок кивнул головой, погладил Олю по руке, достал из кармана огромный платок и кашлянул в него несколько раз. Я отвернулся, мне стало неловко, будто я случайно подглядел что-то, не предназначенное для моих глаз, хотя что я там мог подглядеть, свет в комнате был все равно выключен. К профессору я Олю совсем не ревновал.
Я ревновал к нему женщину на портрете.
ОТКРЫТКА
Маргарет, мой друг, это помпезное сооружение однажды снесли до основания и однажды построили заново. Такое случается, но только с предметами неодушевленными. Говорят, впрочем, что арка прежде была чуть-чуть иной, но некому проверить, нет живых свидетелей. Стала ли она лучше? Стала ли хуже? Плохие вопросы: она стала другой, вот и все. Мы тоже стали другими, и для этого вовсе не надо рушить и строить заново. Достаточно того, что у нас есть душа и что мы можем отличить доброе от дурного. Простите за глупый назидательный тон - я похож на скверного проповедника, верно?
Бернар и О'Бумба, преданные вам бесконечно, шлют свои почтительные поклоны.
Ваш Уильям
Глава 7
Позвольте представить - комбинация из трех слайдов.
Потом было так.
Могилевский вынимал слайды из увеличителя, передавал их Кравчуку, тот разглядывал их на просвет и передавал профессору, профессор складывал стопочку по-новому и отдавал Кравчуку, тот опять разглядывал и отдавал Могилевскому, Саша заправлял их в свой увеличитель, и все смотрели, что получилось. В этой сложной организационной структуре нам с Олей была отведена роль простачков. Все, кроме нас, знали, что там на картинке.
Меня это немного раздражало. Мужчине не пристало быть наблюдателем, он по сути своей деятель, активный -участник, игрок.
Другое дело женщины, они, как я заметил, охотно идут в свидетели, особенно если происходящее не задевает их лично.
Женщина, изготовленная по методу коллеги Кравчука, лично Олю не задевала. Хотел бы я знать, сохранила бы Оля невозмутимость, если бы ее возможная соперница явилась сюда во плоти и сказала бы хрустальным голосом: "Добрый вечер".
А почему я, собственно, решил, что у нее хрустальный голос?
Вам не сбить меня с истинного пути, дражайший кандидат, и если полчище амазонок в три четверти явится в комнату фотографа Могилевского, я буду по-прежнему любить Олю.
Зачем ты себе это говоришь, неврастеник?
Картинка, которую мы увидели после портрета, была знакома всем, кроме Оли. Московский дворик, небогатая усадьба, но не сегодняшняя, залатанная, коммунальная, потускневшая, а та, что была с самого начала,- недавно покрашенная желтым по свежей штукатурке, с робкой лепниной по фронтону, со ставнями в первом этаже и булыжником у крыльца. По булыжнику только что проехала коляска, остановилась у подъезда, из нее вышла немолодая дама в сером блестящем платье, стянутом широким поясом, и быстро вошла в дом, а коляска сразу уехала, и серый камень не успел еще впитать в себя шум колес, выкрик извозчика и запах разгоряченной лошади, а женщина, чуть отодвинув занавеску, из окна прихожей глядит вслед коляске, наверное, потому, что это навсегда или надолго, так надолго, что все равно навсегда.
Сентиментальный болван. Поэт хренов. Дом как дом, и улица пустынна, мало ли всяких домов на белом свете.
Так-то оно так, но вот что за штука: фотография-то откуда?
Разве были уже тогда Ньепсы и Дагеры? Кто ставил треногу с камерой напротив желтого особняка, чтобы запечатлеть одинединственный момент бытия? Для кого, для чего, зачем?
Да никто, ни для чего. Это же белковые структуры уважаемого коллеги, размытые пятна на пленке, которые, случайным образом сочетаясь по трое, дают картину...