Женский портрет в три четверти
Шрифт:
Наш драгоценный кандидат оставил наконец поиски блокнота и ручки, оторвался от стула и шагнул вперед: спринтер ушел со старта, но не успел еще выпрямиться и набрать скорость. То была не любовь с первого взгляда, вы мне поверьте, уж я-то знаю, что такое любовь с первого взгляда, тут меня не сбить, нет, я и сегодня так себе говорю, не любовь, но ошеломление, шок, даже какой-то испуг, хотя, признаться, не понимаю - с чего Кравчуку так пугаться.
Бризкок осекся на полуслове, заметив наконец странные телодвижения кандидата, обернулся к двери, недоуменно проследил, как О'Бумба, задрав хвост, трется о чьи-то ноги,- могу поклясться, очень красивые ноги!
– поднял глаза выше и произнес: "О!" "О!" -
Молчал только Кравчук, и как раз потому, что он молчал, все смотрели на него, ожидая, что же он в конце концов скажет.
И он сказал:
– Это она.
Сказал, попятился, сел на стул и опять стал шарить руками по полу.
Мне стало его жалко. Я нагнулся, поднял с пола блокнот и ручку, сунул Кравчуку в руки и спросил его громко, внятно, с расстановкой, как следователь у свидетеля, который в любой момент может стать обвиняемым:
– Кто - она?
– Вы что, сами не видите?
– удивился Кравчук.- Это же она! Она! С моих слайдов.
ОТКРЫТКА С ВИДОМ НОЧНОЙ МОСКВЫ
Маргарет, мой друг, меня всегда мучила мысль о том, как одно и то же событие по-разному воспринимается людьми не только далекими, но и близкими по духу и образу мыслей. Если бы не это, наша судьба, возможно, сложилась бы иначе, и мы не терзали бы себя много лет из-за вещей, которые, теперь мне это ясно, не имели вовсе того значения, которое мы им придавали. Вот вечерний город - я не люблю вечеров в чужих городах, вы же, напротив, будто оживали по вечерам, и сколько таких мелочей колючками рассыпано было на нашем пути! Узнаваемое мною было не узнано вами, и близкое вам оставляло меня холодным. 'Это не хорошо и не плохо, это так, как есть. Сейчас поздний вечер, простите меня, я не люблю вечеров в чужих городах. Оптимисты Бернар и О'Бумба любят все, что не перечит их природе, и вместе шлют вам свою любовь.
Ваш Уильям
Глава 6
Позвольте представить - гостья Саши Могилевского.
Та, что с Мишиных слайдов, мило улыбнулась всем и отдельно Бернару, присела на корточки, чтобы погладить О'Бумбу, поднялась и приветливо сказала:
– Здравствуйте.
– Здравствуйте,- хором ответили ей все, кроме Бернара, О'Бумбы и Миши Кравчука. Мы стояли, вперившись в Мишу колючими мужскими взглядами, в ожидании, что он что-нибудь произнесет и не заставит даму ждать ответа. Миша спрятал блокнот в один карман, ручку - в другой, пригладил волосы, поправил галстук с яхтой, бросил взгляд в окно, в сторону закатного солнца, которое угадывалось за соседним домом, и, не отрывая взора от кирпичного брандмауэра, сказал обреченно:
– Гуд морнинг,- как всегда, напирая на "р".
С этого момента Кравчук стал мне нравиться. Мне симпатичны люди, которые поступают так же, как поступил бы я, находясь на их месте. Ну, может быть, я произнес бы "морнинг" не так раскатисто и для порядку, как меня учили в школе, загнал бы концевое "г" в нос, чтобы не выпирало, оскорбляя слух кембриджской профессуры. "Ты конформист",- говорит мне время от времени любезнейшая Татьяна Аркадьевна, женщина умная до невозможности: она исправно читает первые восемь страниц "Литературной газеты". Она не вполне точна, ибо я вовсе не соглашаюсь со всеми, а просто очень люблю всех, кто соглашается со мной и ведет себя как я. И я, должно быть, если бы увидел нашу гостью впервые после доброго часа разговора на ломаном английском, перепутал бы утро с вечером и пялился на нее сумасшедшими глазами.
Впрочем, сослагательное наклонение здесь неуместно. На вошедшую женщину Миша Кравчук смотрел точно так же, как я. Как я - но не сейчас, а четыре года назад.
Тогда, в самолете ИЛ-62 Москва - Ташкент, отправляясь на конгресс герпетологов - нет, все же киноведов,- я вот так же уставился на девушку, которая велела мне пристегнуть ремни.
Вместо того чтобы привычным движением сомкнуть лязгающие створки, я достал расческу и стал причесываться, не отрывая глаз от стюардессы. Причесываться не было ни малейшей нужды, и вообще я не склонен делать это на людях, но тогда я почему-то причесывался особенно тщательно, волосок к волоску, а она все ждала, когда я пристегнусь, и вот, спрятав расческу в карман - прошло, наверное, минут десять,- я зачем-то встал, посмотрел в иллюминатор, точно как Кравчук, увидел закатное солнце над летным полем, опять достал расческу и сказал: "Доброе утро". Правда, по-русски, но это, наверное, потому, что тогда не было рядом сэра Уильяма.
Сейчас он был рядом и вопросительно глядел на Могилевского, ожидая, должно быть, что тот представит его даме. Я взял инициативу в свои руки.
– Сэр Уильям,- сказал я торжественно, как в фильмах из великосветской жизни один сэр говорит другому, подводя к нему юную красавицу, которой с этого кадра и до конца картины суждено быть главной героиней.- Сэр Уильям, я имею удовольствие познакомить вас с моей женой.
– Оля,- сказала моя жена и сделала книксен. Застарелая привычка звезды аэрофлотовской самодеятельности.
И тут профессор сделал на моих глазах гигантский шаг по пути к демократизации пуританского и глубоко консервативного британского общества.
– Бризкок,- произнес он и взял Олину руку в свою.- Уильям Бризкок,добавил он, склонив голову, и приложился к ручке губами.- Но вы можете называть меня просто Уильям.
– Прошу за стол,-- провозгласил Саша Могилевский, тоже впадая в тон великосветского фильма. Я думал, что он добавит "кушать подано", но это было бы уже чересчур, потому что все должно быть в меру: уж если подано, так подано, а открытые бутылки с пивом, да неумело, по-мужски нарезанные бутерброды в фотографических кюветах - какое уж там "подано". Я нацелился на бутерброд с полтавской колбасой.
– Но как же так...
Кандидат, кандидат, как же так, кандидат, неужто вы ничего еще не поняли, один из всей честной компании? Даже кот все понял. Я мог бы оказаться ревнивцем, и тогда бы я занес над вами, дорогой друг Кравчук, искривленный восточный нож, которым Саша Могилевский резал полтавскую колбасу. Вам понравилась моя Оля? Вы приняли ее за ту, другую? И я на вашем месте принял бы ее за ту, другую. Отныне вы мой друг...
– Миша,- сказал я ему как можно нежнее, это я в первый раз обратился к нему по имени,- сядь за стол и налей себе пива.
– Джигулевски!
– воскликнул сэр Уильям.- Уверяю вас, в мире очень много прекрасного. Оно неисчерпаемо.
Неужели это он о жигулевском пиве? Или о моей жене? Или вообще - о жизни?
Сэр Уильям подал Оле руку и подвел ее к столу.
– Оно многовариантно,- произнес Бризкок, лучезарно улыбаясь всеми своими белейшими зубами, несомненно фарфоровыми, и усадил Олю за стол, галантно отодвинув обшарпанный, закапанный проявителем стул.
– И мы можем иногда перепутать, что есть что,- сообщил профессор, усаживаясь рядом с Олей на такой же закапанный стул, и пододвинул к себе бутылку с пивом и стаканы.- Мы можем принять одно за другое. Но! Но, господа! Никто из нас! Я верю, что никто из нас! Движимый чувством и разумом! Не примет! Черное за белое, грязное за чистое, низменное за возвышенное. Коллега Кравчук!
– Бризкок налил пива Оле и себе.- Я пью за вас. Я пью за то, что вы ошиблись. За то, что безошибочно перепутали все на свете. За то, что Оля перепутала все на свете для вас. За ваши слайды, коллега, за ваши снимки, Саша, за вас, Оля.