Жернова. 1918–1953. Книга двенадцатая. После урагана
Шрифт:
Все это было странным, если не сказать удивительным. В «Смерше» стали вспоминать о других убийствах подобного же рода. И не только в советской зоне оккупации. Гибли все больше бывшие эсэсовцы, гестаповцы и нерядовые члены национал-социалистской партии. В английской зоне оккупации, например, неизвестными был взорван барак с пленными эсэсовцами. Затем был взорван дом, где собиралась молодежь, пела нацистские песни и вскидывала руки в нацистском же приветствии. Кто-то высказал предположение, что все это неспроста, что тут есть некая закономерность. Но более глубокие выводы делать поопасались: выводы уводили в такую даль, из которой не выберешься. Тем более что выводы – дело большого начальства. Пусть у них и болит голова.
Обоих убитых похоронили на одном из пригородных кладбищ, но вскоре труп иудея исчез. Были предложения распутывать этот клубок
Когда представитель «Смерша» при штабе советской группы войск доложил об этом деле маршалу Жукову, тот, прочитав рапорт, отложил его в сторону:
– Это дело политическое, – произнес маршал с явным неудовольствием. – Как бы нам не наломать дров. Усильте контроль за всеми военнослужащими наших войск, находящимися вне расположения своих частей, добейтесь того, чтобы все патрули в своем районе знали друг друга в лицо, попробуйте докопаться, каким образом документы умершего капитана попали к неизвестному лицу. Не мне вас учить…
– Пробовали, Георгий Константинович. Установить не удалось. Не исключено, что в этом деле замешан кто-то из наших военнослужащих. Документы всех умерших в госпиталях какое-то время хранятся, затем уничтожаются. Удостоверение капитана Премьерова уничтожено не было. Не исключено, что он его потерял. Партбилет Премьерову не принадлежал. Но и не был фальшивым. То есть чистый экземпляр был украден и заполнен на имя Премьерова, настоящий билет которого до сих пор хранится в политуправлении Восьмого танкового корпуса. К тому же номера билетов не совпадают. Мы даже не знаем, где и когда капитан Премьеров был ранен: из его сослуживцев никого не осталось, спросить не у кого. Имеется только медицинская карта, отмечающая его поступление в госпиталь с тяжелыми пулевыми ранениями в область живота и груди, проведенную операцию и смерть на четвертые сутки. Капитан служил в танковом полку начальником ремонтной базы.
– Все это вы могли бы мне не рассказывать, – проскрипел Жуков. – Со своей стороны я могу лишь констатировать, что ваше ведомство в этом вопросе явно недорабатывает. Лично я ничем вам помочь не могу.
Дело замяли. Однако странные убийства продолжались, правда, теперь не так часто, как раньше, но все как бы по одному и тому же сценарию.
Однажды несколько советских офицеров увидели, как в полусотне метров от них притормозил «джип», из него выскочили двое, остановили идущего по тротуару немца, что-то сказали ему, тот отшатнулся, тогда его стукнули по голове, запихнули в машину и… только их и видели. Один из офицеров позвонил в комендатуру, там всполошились, сообщили в отдел «Смерша», начались поиски «джипа», случайно на него наткнулись в районе города Виттенберга, на шоссе, ведущем в сторону Гамбурга. У машины спустило колесо, двое офицеров меняли его на запасное, еще двое наблюдали за их действиями. Немца в машине не было. При этом патруль проявил явное ротозейство: пока старший проверял документы, остальные курили в сторонке, старшего стукнули по голове, остальных ранили выстрелами из пистолетов и скрылись. Патрульные запомнили только одно: по-русски говорил лишь один из задержанных, стальные отмалчивались, а когда старший попробовал вызвать их на разговор, тут же и получил удар по голове.
Дальнейшие поиски преступников не увенчались успехом, зато нашли немца, задушенного с помощью стальной проволоки. И тоже бывшего эсэсмана.
Жукову все теснее становились рамки, сжимающие его кипучую натуру тисками политических игр, мало ему понятных. Казалось бы, все ясно: есть Ялтинские и Потсдамские соглашения между союзниками, действуй в соответствии с их духом и буквой, и все будет идти хорошо. Но, с одной стороны, союзники мудрят, находя тысячи причин для затягивания процесса демилитаризации Германии, избегая конструктивного диалога; с другой стороны – московские мудрецы вставляют палки в колеса Главноначальствующего. И те и другие все больше цепляются к мелочам, а посмотришь – мелочь к мелочи – и черт знает какие вырастают проблемы. С высоты нынешнего своего положения прошлые стычки со Сталиным кажутся маршалу пустяками, а нынче и возразить не знаешь что, когда из Москвы идут противоречивые инструкции из различных наркоматов и ведомств, и наверняка не без одобрения Сталина.
А тут еще эти странные убийства немцев, мальчишек и стариков из фолькштурма, замаскировавшихся эсэсовцев и гестаповцев. Кто-то орудует во всех зонах с непонятной целью. Американцы недавно дали Жукову знать, что – по их данным – это делают русские военнослужащие, которые с целью убийства заходят в зоны союзников. И поджоги домов бывших эсэсовских и гестаповских бонз, и взрыв лютеранской церкви – все будто бы их рук дело. Однако прямых доказательств, что это действуют наши, у союзников нет. Как и мы не знаем, кто это делает в советской зоне оккупации. А если и наши, то совершенно непонятно, зачем. И кто стоит за всем этим. Еще не хватало, чтобы из всего этого раздули политическое дело международного масштаба и повесили его на шею маршалу Жукову.
Просто голова идет кругом, когда не знаешь, как на это реагировать…
Да и устал он. Вот уж и весна на носу… Надо бы попроситься в отпуск. Бог знает, сколько он не был в отпуске. Нога побаливает, время от времени мучат головные боли, со слухом все хуже. Врачи говорят, что нельзя запускать, иначе не вылечить. К тому же стали поступать известия, что некоторых генералов, которых он спас от Абакумова в прошлом году, стали арестовывать в Москве, как только они там появлялись. Конечно, иные нахапали себе лишку: ковры там всякие, гобелены, чашки-ложки. Но лишку – это с какой стороны посмотреть. Да и хапали еще тогда, когда хапать как бы дозволялось. Экспроприация экспроприаторов. Вот и он сам узнал из письма жены, что к ним на дачу доставили ковры, посуду и прочие вещи, что она хотела бы иметь что-нибудь из произведений искусства: у некоторых ее знакомых есть и Шагал, и Малевич, и даже Рембранд. Она понимает, что ему самому заниматься этим некогда, но у него есть подчиненные, им только надо сказать. Жуков на это письмо ничего не ответил, но адъютанта своего вызвал и пропесочил. Оказывается, ему жена звонила, а он что ж – жена Жукова для него все равно, что сам Жуков, и он, конечно, дал указание, но что отправили в Москву, точно не знает. К тому же, все это было раньше, еще до запрета, то есть до июня сорок пятого. Действительно, именно тогда Жуков приказал навести в этом деле порядок, и порядок был наведен, никто не имел права – ни-ни. Если кто и позволял, то горько жалел об этом. Но оказывается, что и сам он, Жуков, так сказать, подпадает. Но со всем этим пусть разбирается жена, а ему самому не до этого.
В конце февраля позвонил Сталин.
– Как дела, товарищ Жюков, с репатриацией бывших советских граждан?
– Союзники в некоторых случаях чинят препятствия, товарищ Сталин, но мы действуем настойчиво, в духе достигнутых соглашений, – ответил Жуков.
– Нам стало известно, что многие из наших бывших граждан избегают вашей настойчивости, находят способы уезжать в Южную Америку и другие заокеанские страны.
– Да, товарищ Сталин, такие факты имеют место. Мой заместитель генерал Серов занимается этими вопросами, но возможности его простираются только на нашу зону ответственности.
– Очень плохо, товарищ Жюков, что вы прячетесь за спину генерала Серова. Нам кажется, что вы несколько переутомились. Как у вас со здоровьем?
– Есть некоторые проблемы, товарищ Сталин. И отдохнуть, конечно, не мешало бы.
– Оставьте за себя Соколовского и приезжайте в Москву.
И Жуков, вздохнув с облегчением, покинул Берлин, стараясь не думать, что ожидает его в Москве.
Глава 3
В конце февраля сорок шестого, как раз на день Советской армии, на нашем этаже поселился немец. Самый настоящий – из военнопленных. Об этом мы все узнали от мамы, когда собирались ужинать. Она сказала, раскладывая по тарелкам пшенную кашу, сваренную на американском порошковом молоке:
– Представляете, к нам подселили фрица.
– Какого еще фрица? – спросил папа и хмуро посмотрел на меня, точно это я откопал где-то какого-то фрица и поселил его на нашем этаже.
– Я не знаю, как его зовут, – сказала мама. – Маленький такой, плешивый. И очень вежливый.
– А-а, – сказал папа. – Это, наверно, Франц Дитерикс. Он из вольных. О нем еще в газете писали…
– А-а, – сказал я, вспомнив, что, да, писали о каком-то фрице, который очень хорошо работает на восстановлении литейно-механического, где работает папа. – Это тот самый фриц, который внес большой вклад, – пояснил я маме, думая, что вклад – это деньги. Вот только откуда у фрица деньги, сказать не мог, а спрашивать у папы не решился: папа не любит вопросов и последнее время всегда хмурый. И часто ссорится с мамой.