Жернова. 1918–1953. Книга двенадцатая. После урагана
Шрифт:
– Так там, небось, и своих баб хватало, немецких, – вставила третья, постарше других, иссушенная трудом и невзгодами. – Вдов эта война везде наплодила несчетно.
– Нашла кого пожалеть – немок! Тьфу! Они над нами, русскими девками, во как изгалялись! Все-то мы для них швайне да шайзе! Я б их всех в одну яму! – зло кинула вторая, ловко скручивая из газетного лоскута толстую, в палец, цигарку. – Ты там не была, не знаешь.
– Здесь тоже при немце лиха хватили выше головы, – примиряюще прожурчала Спиридоновна. И добавила: – А фрица этого все равно жалко: человек однако-ти.
Дитерикс не слышал бабьих разговоров.
А в первый раз – о-о! В первый раз здесь было очень много шума. Наткнувшись как-то на рабочих, которые вместе с металлоломом выбрасывали и хорошие, то есть вполне годные детали, Дитерикс, захватив несколько штук, побежал к парторгу ЦК Горилому. Горилый, выслушав его, дал делу ход: на заводе прошли собрания, на каждом из них выступал Дитерикс и говорил хорошие и правильные слова о социализме и бережном отношении к своему народному добру. Тогда он еще совсем плохо знал русский язык, и его речи переводил специально привлеченный для этого молодой однорукий преподаватель немецкого языка из индустриального техникума, одетый в поношенный офицерский китель с нашивками за ранения.
Во время этой шумной кампании Дитерикса называли не иначе как «товарищ Дитерикс», сажали в президиум, его речам много и дружно аплодировали. Дитериксу казалось, что он открывает русским глаза на их действительность, которую они почему-то сами видят в превратном свете, и только поэтому они так благодарно и горячо откликаются на его слова. Но собрания закончились, резолюции вывесили на видных местах и… и ничего не изменилось. Еще несколько раз бегал Дитерикс к Горилому, главному инженеру и даже к директору завода, его внимательно выслушивали, но собраний больше не устраивали, а потом и вообще перестали принимать. И не только принимать, но и замечать.
А вскоре Дитерикса, как уже было сказано, поколотили.
После этого он стал приглядываться к рабочим, пытаясь понять, что же плохого он им сделал, но встречал лишь одни угрюмые да насмешливые взгляды. Конечно, решил он, русским рабочим не за что любить немца, который, к тому же, воевал против них. Да он и не ждал их любви. Но чтобы вот так отнестись к его желанию устроить здесь цивилизованный порядок и совместить его с идеей социализма – этого он не ожидал и объяснить себе не мог.
Глава 24
В литейном цехе работала вторая смена.
Цепной конвейер, по которому двигались опоки [8] , был загружен едва наполовину: людей не хватало. Грохотали вибростолы, шипел и свистел сжатый воздух, выстреливали пулеметными очередями пневмозубила, истошный визг наждачного камня на зачистке отливок перекрывал остальные звуки. В чадном и пыльном полумраке копошились темные фигуры людей, более половины – женщины.
Дитерикс прошел вдоль конвейера, не замечая, что темные фигуры при его приближении начинали копошиться быстрее.
8
Опока – ящик, рама, в которой заключена земляная форма для литья.
Собственно говоря, в цехе в эту пору делать ему практически нечего, но он сам установил для себя такой распорядок дня, что обязательно прихватывал часа два второй смены и, только убедившись, что все идет нормально, отправлялся домой.
Постояв возле вагранок [9] и понаблюдав за разливом жидкого чугуна, Дитерикс направился к выходу из цеха, но, заметив открытую дверь ремонтного участка, заглянул в эту дверь.
Там возился один-единственный человек – Михаил Малышев, молодой слесарь-ремонтник, недавно демобилизованный из армии. На всем заводе это был единственный человек после главного технолога, который немного понимал по-немецки, но главное – понимал самого Франца Дитерикса, то есть в том смысле, что работать надо по-другому и что порядок тоже должен быть другим.
9
Вагранка – малая печь для плавки чугуна – в отличие от большой, доменной.
Малышеву не исполнилось двадцати пяти, но он уже кое-что повидал в жизни: воевал, был ранен, служил какое-то время в Австрии, потом в Германии. Это был любознательный молодой человек, и Дитерикс быстро к нему привязался. Может быть, еще и потому, что Малышев напоминал ему пропавшего сына: одинакового роста, худощавые, сероглазые. Правда, Ганс был поплотнее, во взгляде его сквозила железная воля и решимость преодолеть все препятствия, которыми – по Гансу – являлись враги фюрера и Германии. Во взгляде же Малышева сквозили лишь доброта и любознательность.
Последний раз Дитерикс видел своего сына Ганса в крнце сорок третьего, когда тот приезжал в краткосрочный отпуск. Ганс был душевной болью Франца Дитерикса: гитлерюгенд, школа унтерофицеров гестапо, куда отбирались наиболее достойные, служба во Франции, Бельгии, потом в Югославии и Греции. Чем он там занимался, можно лишь догадываться. Из Греции Ганс и приезжал в последний раз. Поговаривали потом, что он вместе с другими ушел в Турцию, но так ли это или нет, жив ли, скитается где по свету, Дитерикс не знал.
Решив остаться в России, Дитерикс не сказал всей правды о своем сыне, а проверить, кем служил его сын, русские, как полагал Дитерикс, не могли, поэтому в специальной анкете записал: унтер-офицер пехоты, понимая, что напиши он правду, его бы, пожалуй, не оставили.
Малышев был таким, каким Франц Дитерикс хотел бы видеть своего сына: спокойный, рассудительный, доброжелательный и трудолюбивый. В нем, правда, была сильна славянская разбросанность и желание схватить все сразу, но это, считал Дитерикс, пройдет с возрастом. К тому же и сам Малышев относился к нему, к немцу, не как другие рабочие – с недоверием или равнодушием, а иные и с ненавистью, будто эту войну придумал ни кто иной, как сам Дитерикс, – а весьма дружелюбно.