Жернова. 1918–1953. Книга двенадцатая. После урагана
Шрифт:
– А-а, вы про это! Да-да, вспомнил! Ну-у… Ну, мы и пошли… это самое, как было приказано… на проверку то есть пропускного режима.
– Оч-чень хорошо. А что было до этого? С кем встречались? И поподробнее, поподробнее, Федор Аверьянович.
– До этого? До этого… Ну-у, значи-ит… я вышел до ветру, – наморщил лоб Олесич и уставился в потолок. Лицо его приняло глуповатое выражение, казалось, что он вот-вот запустит в нос палец. – Значит, вышел до ветру, а тут как раз старший лейтенант Кривоносов с Пилипенкой. Идут по ходу сообщения. Я, значит, из землянки, а они наоборот. А тут еще лейтенант Красников, ротный наш, покурить вышли… Ну-у, во-от… Они об чем-то начали говорить… Я-то до ветру пошел, под кустики, так что
– Фамилия командира дивизии? – быстро спросил худощавый, перебивая Олесича.
Олесич наморщил лоб еще больше и принялся рукой тереть острый щетинистый подбородок, мять его и выкручивать, так что в комнате будто мышь завозилась среди заплесневелых сухарей и бумаги.
– Н-н-е, не помню, – вздохнул Олесич сокрушенно. – Я его и видел-то всего раза два. Один раз это…
– Может, полковник Матов? – подсказал худощавый следователь Олесичу.
– Точно! – обрадовался тот. – Точно Матов! Фамилия у него такая еще… такая, знаете…
– Ну, ясно. Так что этот Матов?
Глаза Олесича снова начали шарить по потолку. Он втянул голову в плечи, так что под острым подбородком обозначился другой, пошире и попрыщеватей.
– Не помните?
– Нет, не помню, – замотал головой Олесич.
– Значит, вы стояли у кустов, остальные в окопе, потом все ушли, а вы остались с полковником Матовым?
– Нет-нет! – почувствовав подвох в словах следователя и боясь сказать правду, энергично возразил Олесич и даже глянул на худощавого, пытаясь понять его отношение к сказанному. – Кривоносов с Пилипенкой ушли и я вместе с ними. А полковник с ротным остались.
– А вы-то тут при чем?
– Так мне приказали.
– Кто?
– Так ротный же! Кто ж еще!
– А что этот ваш ротный?
– Красников-то? Так он это самое… погиб. Батальон пошел в атаку и все там погибли.
– Все?
– Все, – вздохнул Олесич. – Они на засаду нарвались… Целая немецкая дивизия. С танками.
– Вы там сами были, где они погибли? Сами видели?
– Был, – соврал Олесич, который не раз потом слышал о гибели батальона штурмовиков, слышал от тех, кто остался в живых, а более всего от тех, кто не ходил в ту последнюю атаку по болезни или другим каким причинам. Как сам Олесич, например.
Самого же Олесича после того, как он в какой-то землянке подробно описал стычку с диверсантами, некоторое время держали при штабе дивизии, уточняя то одно, то другое, а потом определили в один из пехотных полков, и войну он закончил старшим сержантом, помощником командира взвода. Наградами его, правда, обходили, но он был уверен, что так оно и должно быть, а главная его награда, что остался в живых, в то время как другие лежат под деревянными пирамидками, на которых и фамилий-то никаких нет, а то и просто в бурьяне.
Да, Олесич стрелял в Кривоносова и знал, что стреляет именно в него, а не в диверсанта, но всё там, на дороге, произошло так быстро, что ему некогда было думать, стоит стрелять или нет и чем это может для него обернуться. Нажал он на спусковой крючок автомата совершенно бездумно, механически, нажал инстинктивно, потому что если бы о его доносе знал один лишь Кривоносов, то нажимать стоило, а когда об этом узнали другие, то это дело уже совсем другое, от смерти одного Кривоносова не зависящее: о доносе Олесича так и так прознают в батальоне. А там стукачей не жаловали. Однако с той самой минуты, как Кривоносов велел ему подойти к полковнику Матову и доложить о будто бы имеющем место заговоре бывших офицеров, в Олесиче угнездился страх, этот-то страх и нажал на спусковой крючок автомата. Он убил бы и Пилипенку, если бы того не зарезал диверсант. Убивать, убивать – убить всех! – вот что владело им в ту минуту. И только потом на старый страх наслоился новый – оттого что убил и об этом тоже могут прознать, хотя убийство становилось бессмысленным.
Потом майор Голик, начальник отдела Смерш при дивизии Матова, все допытывался, что произошло на дороге и, главное, каким образом Олесич оказался в компании старшего лейтенанта Кривоносова и Пилипенки. И про Красникова с Матовым тоже спрашивал, но из бумаги велел их вычеркнуть и переписать ее заново. И про Пивоварова с Гавриловым тоже. Получалось, что никакого разговора бывших офицеров перед выходом на позиции не было, что Олесич с особистом встретился случайно, и если бы не диверсанты, то ничего бы и не случилось. А если так почему-то нужно было майору Голику, то Олесичу это нужно было тем более, и он даже убедил себя, что так, собственно говоря, оно и произошло: сам случайно встретился, ротный случайно подвернулся, комдив случайно шел мимо. А в общем, это так давно было, что всех деталей он и не припомнит.
– Хорошо, – произнес чернявый следователь. – На этом пока остановимся. А вы, Федор Аверьянович, хорошенько подумайте и вспомните все подробности. Это очень важно. А пока можете быть свободны.
Глава 21
Жарко, душно, безветренно. Солнце висит над самой головой, и короткая тень бежит сбоку, похожая на клеща. Со стороны заводов, вытянутых в линию вдоль железной дороги, уходящей одним концом к Харькову и далее к Москве, а другим к Ростову, несет угарным газом и еще чем-то серным, – как из преисподней, если бы она существовала на самом деле. Мрачные развалины смотрят по сторонам пустыми глазницами окон, лохматятся ржавыми железными балками и трубами. На пыльных улицах ни прохожих, ни ребятишек.
Олесич вышел на улицу под яркое солнце, не веря, что так дешево отделался. Он боялся оглянуться, ожидая, что его могут окликнуть и вернуть, и удалялся от военкомата, куда его вызвали повесткой, медленно, с трудом переступая непослушными ногами. Только свернув за угол, несколько успокоился и развернул повестку, обыкновенную военкоматовскую повестку, увидел, что в ней значится, будто он в военкомате пробыл с девяти утра до семнадцати вечера, то есть весь рабочий день, и, следовательно, на завод идти совершенно ни к чему, хотя до конца рабочей смены еще больше трех часов, почувствовал сухость во рту и невозможную жажду и направился к пивному ларьку, что возле стадиона.
Возле ларька почти никого не было. Олесич взял две кружки, одну выпил залпом, с другой отошел в сторонку. Он стоял в тени ларька, тянул сквозь редкие зубы водянистое пойло, тупо переводил взгляд с одного предмета на другой, морщил лоб, словно пытаясь осмыслить увиденное.
Одинокая поджарая дворняга разлеглась в тени куста акации и часто поводит тощими боками. Рядом с ней, привалясь к пустому ящику, спит безногий калека, пристегнутый брезентовыми ремнями к тележке на подшипниках. На нем старая замусоленная гимнастерка-хэбэ, на груди несколько медалей, орден Красной Звезды. Инвалида почему-то зовут Костей-морячком, хотя море он, скорее всего, видел только на картинках. Он целыми днями ошивается возле пивного ларька, часто ночует здесь же. Мужики угощают его пивом, сухой таранькой или солеными баранками, иногда наливают водки. Тогда Костя-морячок поет песню про Севастополь или про то, как солдат вернулся с войны, а его жена живет с майором-интендантом и ходит вся в крепдешинах. Поет Костя-морячок с надрывом, со слезой в голосе и сам часто плачет, размазывая по грязному лицу слезы грязными руками. От него воняет, как от общественного туалета, но иногда он пропадает на несколько дней и появляется возле ларька чистым, выбритым, подстриженным под ноль, в выглаженной гимнастерке и сияющими медалями.