Жертва судебной ошибки
Шрифт:
Конечно, добрый Жозеф утратил наивную и откровенную веселость, а полковник Дюваль во время длинных прогулок на горе подолгу стоял в мрачной задумчивости. Словом, отпечаток грусти лег на всех лицах, когда-то таких веселых, милых, сиявших любовью, невинностью, счастьем.
Но когда эти люди сравнивали свое теперешнее грустное спокойствие со страшными волнениями прежних дней, то каждый из них по вечерам обращался к Богу с благодарной молитвой, прославляя его имя. Лишь Бонакэ с женой сохраняли прежнюю ясность, они только страдали за своих друзей.
Однажды, в одно июньское воскресенье, в послеобеденное время, около пяти часов вечера, Жером и Элоиза сидели у себя в летней гостиной. В открытые окна и двери виднелись великолепные деревья и цветочные клумбы сада; на горизонте живописно рисовались величественные, высокие, покрытые лесом горы. Элоиза читала. Свежий, живительный горный воздух, спокойная деревенская жизнь давно уже восстановили ее здоровье. Ее лицо по-прежнему было серьезно и вместе с тем приятно; по-прежнему тонкая приветливая улыбка придавала ему необыкновенную привлекательность. Жером в задумчивом восхищении смотрел на жену. Элоиза случайно оторвалась от книги, взглянула на мужа и была поражена выражением его лица.
— Жером, — сказала она ласковым, дрожащим голосом, — у вас очень счастливый вид.
— Это от того, что мы одни, — отвечал Бонакэ с грустной улыбкой. — Когда наши бедные друзья с нами, в их присутствии я не смею показывать своего глубокого, неизъяснимого счастья, которое никогда не затемнялось ни одним облачком. Это было бы слишком резкой противоположностью с их жестокими испытаниями.
— Дорогой, нежный друг, только ваше сердце способно на такую деликатность. Да, вы правы. Они много выстрадали и взамен утраченного счастья нашли, по крайней мере, покой; нельзя же видом нашего счастья будить в них воспоминания о прежних светлых днях, которые никогда уже не вернутся к ним.
— А между тем я нахожу, что с некоторых пор Мария повеселела. Я даже видел два раза, что она со своей дочкой смеялась прежним счастливым смехом.
— Г-н Фово также по временам выходит из задумчивости, которую на него наложило тяжелое воспоминание о его болезни.
— Да, мой друг, и я это замечал. Одна только Клеманс никогда не улыбается.
— Увы! Ее тяготит и всегда будет тяготить смерть ребенка. Ее бедное сердце не вынесло пытку.
— Полковник угадывает тайные мысли дочери, поэтому на него часто находит глубокая грусть.
— Будем надеяться на время, мой друг; не многие огорчения могут противиться его медленному, но непобедимому влиянию.
Разговор Бонакэ с женой прервала старая служанка. Она подала газеты и письма, доставленные деревенским почтальоном, и сказала:
— Сударыня, ставить мне приборы для г-на и г-жи Фово, для полковника и м-ль Клеманс, как всегда по воскресеньям и четвергам?
— Конечно, что за вопрос? — сказала Элоиза.
— Да потому что… потому что… вы, сударыня, не знаете сюрприза.
— Какого сюрприза?
— О чем условились г-н Фово, его жена и м-ль Клеманс.
— Ну, в чем дело?
— Нынче все будут обедать на ферме у г-жи Фово.
— Неужели? Вот приятный сюрприз! — сказала г-жа Бонакэ, с улыбкой взглянув на мужа, который просматривал письма. — Слышите, мой друг, Мария приглашает нас к себе обедать на ферму.
— Слышу, — отвечал Бонакэ, также улыбаясь.
— Г-жа Фово сперва заедет за полковником и барышней, а потом они приедут взять вас и барина, — продолжала старая служанка.
— Вот чудесно придумано, — сказала Элоиза, — вечер прекрасный, отлично будет проехаться лесом. Вы придете сказать, как только они станут подъезжать, чтобы не заставлять их ждать.
— Слушаю, сударыня, — отвечала служанка, уходя.
— Что вы скажете об этой идее, мой друг? Мне она кажется добрым предзнаменованием.
— Конечно, дорогая. Я счастлив, что бедному Жозефу и Марии пришла такая хорошая мысль.
— Ну вот, мой друг, прочтем поскорее письма, а то сейчас приедут.
— A-а! — воскликнул Жером, распечатывая письмо. — Вот письмо из Нью-Йорка.
— Из Нью-Йорка?
— Да. От доктора Патерсона, моего ученого и остроумного корреспондента. Он сообщает мне об открытиях, какие делает заокеанская наука.
И Бонакэ начал читать письмо доктора Патерсона.
— Моя корреспонденция не такая важная, — заметила, улыбаясь, Элоиза, пробегая письмо. — Эта славная мадам де Монфлери пишет, что достанет мне книги, о которых я ее просила, и еще сообщает о последнем балете в Опере! Вы согласны, мой друг, что когда живешь попросту в наших горах, то как-то странно слышать о балете? Но что с вами, мой друг? — живо спросила Элоиза, увидав, что лицо мужа омрачилось.
— Ах! Несчастный! — вскричал Бонакэ, продолжая поспешно и с тревогой читать письмо и не отвечая жене.
Потом он прошептал серьезным тоном:
— Божье правосудие иногда сказывается не скоро, но как оно ужасно!
Заметив, что муж чем-то опечален, г-жа Бонакэ замолчала.
Через несколько секунд Жером сказал:
— Извините, мой друг; но то, что я узнал…
— В чем дело?
— Об Анатоле, — отвечал Жером, вздыхая.
— Ах! — сказала Элоиза, жестом выражая отвращение и ужас. — Что он? Жив? Умер? Действительно ли он умер? — прибавила она с горьким презрением, намекая, какую подлую шутку он сыграл в Бадене с ее мужем.
— Вы, Элоиза, должны быть безжалостны к нему. Но я не могу забыть того, чего никогда не забывал среди разгара его преступлений. Увы! Я любил его как брата, и в ранней юности у него было благородное сердце, любящая, чистая душа. Его погубили эти мерзавцы. Вот, мой друг, прочтите, что пишет доктор Патерсон. Такая жизнь и не могла кончиться иначе.
Г-жа Бонакэ взяла письмо и, по указанию мужа, прочитала следующее место из письма доктора Патерсона:
«Знаете ли вы, дорогой собрат, некоего графа Анатоля Дюкормье, вашего соотечественника? Я говорю, «знаете ли», а должен бы сказать «знали ли», потому что этот господин уже отошел к праотцам. Он на моих руках отдал свою скверную душу и при таких странных обстоятельствах, что стоит вам рассказать. Вы при этом познакомитесь с одной чертой нравов наших янки, напоминающей нравы краснокожих, но которая, к счастью для нашей славной соединенной республики, встречается как очень редкое исключение. Перехожу к событию.