Жертва судебной ошибки
Шрифт:
Действительно, во время этого разговора, напоминавшего князю лучшие дни его любовных преследований, он проявил юношескую живость.
— Но, сударь… — попробовал возразить Луазо.
— Но… но… Все только «но» да «если бы»! — перебил его князь тоном горького упрека. — Г-н Луазо становится ленив, неповоротлив; он утратил изобретательность или, вернее, воображает себя слишком важным барином, чтобы постараться… как старался в былое время.
— Но в былое время князь избавлял меня от лишних хлопот; три четверти успеха зависели от него самого… Ему стоило только показаться, —
— Вы не одурачите меня своими отговорками, г-н Луазо. Как так? При первом отказе вы уже пасуете? Точно все женщины не начинают с отказа, и как будто не следует десять раз подходить к ним с одним и тем же?
— Но каким способом?
— Как каким? Вы насмехаетесь, г-н Луазо. Есть тысяча способов, чтобы зайти опять в лавку, пообещать этому созданию вдвое, втрое, так как я решил пожертвовать всем.
— А муж, сударь?
— Что муж?
— Да то, что для часового разговора с г-жой Фово мне пришлось выжидать дня дежурства ее мужа. Узнал я об этом от его фельдфебеля, одного из наших поставщиков. Вы, сударь, проходя мимо лавки, и сами, вероятно, заметили, что злодей всегда торчит там и, как тень, ходит за своей женой? При этом он груб и силен, как лошадь, а его жена — бесенок, способна открывать ему все, и он мне переломает ребра.
— Подите вы! Так уж и ребра переломает?
— Да это еще полгоря. Я бы гордился, что пострадал за вас. Но какой скандал, какой шум на весь квартал, если узнают, что я от вас, сударь. Подумайте о последствиях. Знатный барин, пэр Франции, бывший посланник — и сооблазняющий кого же? Жену какого-то лавочника! Какова находка для «Шаривари», для всего змеиного гнезда, называемого «малой прессой»!
Луазо пожал плечами и прибавил с неподражаемым апломбом:
— И ничего не поделаешь, потому что на распущенность прессы нет никакой управы.
— Превосходно. Если г-н Луазо стал философом и так боязлив, то я прибегну к более изобретательному и преданному посреднику.
— Ах, сударь! Ай-ай! — вскричал в ужасе слуга, всплеснув руками.
— Люди изнашиваются. Не будем больше говорить об этом. Я найду, кого одарить своим доверием.
— Высказать мне подобную несправедливость, мне, который состарился на вашей службе!
— Довольно, довольно!
— Опозорить мои седины! Нет, сударь, у вас не хватит смелости! Ведь это было бы смертью для старого бедного Луазо, да, смертью! — сказал «честный» человек трагическим тоном.
— Ты с ума сошел! Кроме того, тебя можно еще упрекнуть в нескромности, в болтливости.
— Меня? Да я могила.
— А каким же образом г-жа де Роберсак узнала, что я взял ложу в Опере? Без сомнения, ты проболтался ее прислуге.
— Во-первых, князь знает, что я не якшаюсь с ливрейной челядью, — отвечал лакей со сдержанным достоинством, — и могу поклясться чем угодно, что не открывал рта. A-а! Вот что! — прибавил Луазо, ударив себя по лбу. — Баронесса очень проницательна…
— Кончишь ты или нет?
— Взявши билет в кассе, я при выходе положил его в бумажник и в это время очутился лицом к лицу с баронессой; она шла пешком в сопровождении лакея. Я поспешил почтительно поклониться, но она как будто не заметила меня, что показалось мне странным. Меня выдала розовая бумажка, и баронесса вывела правильное заключение, что князь…
— Это возможно. Немного надо, чтобы навести г-жу де Роберсак на след. Удайся дело, открытие помешало бы мне. Но оно рушится, благодаря твоей неловкости.
— Оно рушится? — спросил вдруг Луазо с торжествующим видом. — Может быть, сударь, может быть…
— Что ты там говоришь?
— Как я ни стар, как ни выдохся, но еще гожусь на что-нибудь.
— Сомневаюсь. Но посмотрим.
— Долго не представится еще другого такого случая, потому что этот бездельник муж не бросает жену. Но нынче он дежурный, и г-жа Фово будет всю ночь одна. Несмотря на отказ, я оставил ей выход, если она одумается. Я предупредил, что во всяком случае в час ночи буду у магазина с домино и на извозчике. Вам, сударь, следует ехать со мной. Я постучу в дверь. Красавица спит одна на антресолях. Возможно, что наше предложение оставило некоторое впечатление, хотя она и отказалась из глупой гордости. Если она даже заснет, то я стуком разбужу ее. Тонкая штучка догадается, что это я, и если не выйдет к нам сейчас же, я стану стучать еще сильней. Быть может, уверенность в себе или гнев заставят ее отворить нам. Вы займете мое место и лучше меня сумеете сказать за себя слово. Я надеюсь, что вы ее убедите; она придет в восторг, что важный барин у ее ног; ваши обещания вскружат ей голову, и ее мысли могут принять другой оборот.
— Ты прав. Надо попробовать, надо воспользоваться тем, что малютка одна.
— Скажет ли теперь князь, что Луазо…
— Но нет! Нет! Нечего и думать об этом, — перебил князь своего «Скапена», топнув ногой. — Я не могу отказаться от поездки на бал, это бы возбудило подозрения баронессы, их надо непременно усыпить. Раз она мне не верит, то ее проницательность очень опасна. Вообще есть тысяча причин, почему я должен сильно ухаживать за г-жой де Роберсак. Будь проклята моя мысль устроить поездку в Оперу!
— Ваша правда, сударь, — сказала Луазо в раздумье, грызя ногти, — в этом все затруднение… вам нельзя не ехать вместе на бал. Вот было бы ловко, если бы вы оставались на балу с г-жой де Роберсак и в то же время попали на улицу Бак к хорошенькой продавщице!
— Г-н Луазо шутит, вероятно? — сказал высокомерно князь.
— Бедняга Луазо говорит серьезно: быть может, есть средство…
В это время кто-то постучал в дверь.
— Войдите, — сказал князь, раздосадованный, что ему помешали.
Вошел его секретарь и отвесил почтительный поклон. Черты г-на де Морсена приняли тотчас же привычное выражение холодного достоинства, потому что Луазо был единственный из его приближенных, перед кем он не маскировался. Секретарь, указав взглядом на Луазо, проговорил:
— Князь, я желал бы иметь честь сказать вам два слова об одном деле, как мне кажется, очень важном.
— Ступай, приготовь мне одеться: скоро обед, — обратился князь к своему интимному камердинеру.
Луазо вышел.