Жертвы Северной войны
Шрифт:
— У тебя ведь нет детей? — спросил Хьюз.
— Нет. Как и у вас.
— У тебя все еще впереди, — Хьюз встал из-за стола, подошел к окну, выглянул на улицу. — Успеешь и отцом побыть, и мужем, и… черт, да чем только не успеешь! Послушай, ты на сколько лет меня моложе?..
— Лет на пятнадцать, я полагаю, — Ал пожал плечами. — Не знаю. Не важно. Знаете, полковник… вряд ли у меня в этом плане что-нибудь получится. Особенно если я застряну здесь.
— Ты заботишься о Уэнди и о Теде, как будто они твои собственные жена и сын.
— Скажем так: я чувствую моральную ответственность. Но Уэнди не моя жена, а Тед мне не сын все-таки. У меня… — Альфонс заколебался, потом все-таки сказал. — Дома я полюбил одну женщину. У нас было очень мало времени, но… я хотел бы вернуться к ней. Очень хотел бы. Извиниться за свое исчезновение, спросить, не даст ли она мне еще один шанс… Думаю, она ужасно на меня зла, если думает, что я пропал без вести. Или забыла меня, если думает, что я умер.
— Может быть, ты встретишь похожую на нее здесь? — спросил мистер Хьюз. — Ты же сам говорил, что в наших мирах живут двойники.
— Может быть, — Альфонс улыбнулся. — Спасибо, полковник.
— Я надеюсь, что ты вернешься, Ал. Очень надеюсь. И что наш Альфонс вернется тоже. Знаешь, я тут подумал…
На столе, где-то под бумагами, пронзительно заверещал телефон. Полковник ругнулся и принялся торопливо откапывать его, свалил стопку бумаги на пол, опрокинул едва полный стакан с кофе… Наконец, нашел, схватил трубку и раздраженно крикнул: «Да! Полковник Хьюз слушает!»
Через секунду лицо его вытянулось. Несколько раз он ответил в трубку односложно, потом повесил ее на рычаг.
— Ал, мне нужно уехать, — сказал полковник быстро и деловито. — К сожалению, в оперу с вами сегодня пойти не смогу, извинись за меня перед Эдом, Мари и Уэнди…
— Да ничего… — начал было Ал, но полковник прервал его нетерпеливым взмахом руки.
— Совещание. Срочное совещание. Вернусь, возможно, только завтра.
…Через пятнадцать минут полковник уже садился в автомобиль. Раздраженно расстегнув верхнюю пуговицу пальто, он коротко приказал водителю: «Чартвелл».
Опера Алу нравилась. От души нравилась. В Аместрис он так и не смог попасть в оперный театр — если не считать того раза, когда пришлось брать фигуранта на пару с Эдом, давно, лет десять назад. Ни конца, ни начала пьесы Альфонс так и не увидел.
Здесь же он был в опере уже третий раз за те месяцы, что они прожили в Лондоне.
— Это мое любимое место, — сказала Мари взволнованно, имея в виду игру солистки. — Правда же, она тут просто чудесна?..
Ал едва было не ответил машинально: «Да, конечно», но его опередили — ответил Эдвард.
— Конечно, — сказал он. И зевнул.
Эдварду опера откровенно не нравилась, так же, как и настоящему брату Альфонса. И вообще в театр, в кино или на любое иное культурное мероприятие его можно было заманить только с большим скрипом, или и вовсе мерами, которые Альфонс квалифицировал бы как шантаж.
Мари хмыкнула. Ее отличало замечательное качество: она все еще относилась к недостаткам своего невенчанного супруга с юмором.
Ал только гадал, обладает ли этим качеством его Мари. Глупо, конечно… С тем же успехом он мог бы гадать, жива ли она вообще: он ведь даже не знал, что случилось там, на месте взрыва. Да и Эдвард, если подумать, мог не уйти достаточно далеко…
Шестой месяц Альфонс Элрик гнал от себя подобные мысли.
Занавес задернули, публика бурно зааплодировала.
— Что? Уже антракт? — спросила Уэнди, вскинув голову. Кажется, во время пьесы она думала о своем. Последние месяцы давались ей не легко. Впечатление, или морщинки в уголках глаз стали заметнее?.. Ладно, насчет морщинок он, может, и преувеличивает, но она явно похудела. И вообще выглядит гораздо тише и грустнее, чем Ал хотел бы видеть аналог Уинри.
На днях Ал спросил ее, в порядке ли она, и Уэнди ответила: «Наверное, стоит издавать такие специальные правила для женщин. И первым пунктом должно стоять: „Никогда не любите своих мужей. Толку чуть, а беспокойства слишком много“». Ал пожал плечами: «Тогда должна быть особая человеческая памятка: „Вообще никого не любите“». Уэнди улыбнулась. «Да, это было бы проще».
В антракте все остались сидеть на местах. Вышел один Ал, по самой что ни на есть естественной причине. Несколько позже, споласкивая руки в туалете, он посмотрел на собственное отражение в зеркале и отметил, что надо бы подстричь бороду, а то отросла. И… да, непременно надо снова купить себе очки. До сих пор Ал это откладывал, отговариваясь тем, что зрение у него хорошее. Однако он носил их… ну да, с тех пор, как отпраздновал восемнадцатый — или двадцать четвертый — день рождения. И очки отлично служили ему.
Да уж, надо вживаться в этот мир. Бесполезно жить прошлым. Надо привыкать к настоящему. Здесь есть люди, за которых он чувствует ответственность; здесь есть люди, которых он рано или поздно научится любить. Здесь есть много такого, что надо сделать. Здесь иногда бывает больно… так же, как иногда бывало там.
А солнце здесь такое же. И воздух, что характерно. И цвета другие. И местная Мари не любит его… ну ладно, еще вопрос, любила ли та. Она же честно говорила ему, что ничего не знает и ни в чем не уверена.
В целом же, жить здесь можно. Долго и плодотворно. И с обычной долей человеческого счастья. Он, конечно, будет скучать по настоящему Эду и настоящей Уинри, да и по племяшкам, но печаль печалью, а день за днем.
В зеркале Ал увидел, как одна из кабинок распахнулась, оттуда вышел пожилой седовласый человек, направился к раковине… Когда он отвернул соседний кран и принялся намыливать руки, Ал негромко и удивленно спросил:
— Отец?
Человек вскинул глаза… они смотрели в зеркало, глядя друг на друга. Филипп Ауреол Теофраст Гогенхайм аккуратно сполоснул ладони, выключил воду. Они резко развернулись друг к другу и обнялись.