Жесткая проба
Шрифт:
Хуже всего, что поговорить об этом было не с кем. Не с Наташей же! Лешка, тот молча будет слушать, потом усмехнется и скажет что-нибудь не очень приятное. Мать? Она и без того убеждена, что её Витя – самый способный, самый лучший, самый-рассамый...
Оставалась Нюся. Но с ней вообще нельзя говорить. Она оказалась дурой. Просто набитой дурой. Болтает всегда такую чепуху, что уши вянут. И занимают её одни пустяки: кто за кем ухаживает, кто женился, кто развелся, из-за чего поссорились, как мирились. Нельзя сказать, что она не интересуется делами
Очень хорошо, что её киоск перевезли на другую улицу, а то соседи обязательно бы заметили и догадались. Может, уже заметили? А то с чего бы мать вдруг заговорила о девушках.
– Почему это, Витя, к тебе, кроме Алеши, никто не приходит? Неужели у тебя нет никакой знакомой девушки?
– А что? – настороженно спросил Виктор.
– Ну, так... Привел бы в дом, познакомились. Лучше ведь сидеть и разговаривать в уютной обстановке, чем бродить по улицам или стоять в подворотнях. Ты не стесняйся. Я даже прошу тебя. Так и вам будет лучше и мне спокойнее.
«Чего бы мы тут делали? – подумал Виктор. – Много с ней наговоришь, как же...» – и ничего не ответил матери.
Этот вопрос был ясен. Неясным оставалось, каким образом Виктор докажет свою принадлежность к разряду дельных, деловых людей, а не фантазеров и выдумщиков. Как он ни старался, как ни экономил время, выше ста двух – ста трех процентов плана подняться не удавалось. Попытки изобрести какие-нибудь приспособления, которые могли повысить производительность, ни к чему не привели. Мысли привычно сворачивали с неподатливого предмета размышлений на гладкую плоскость возможных результатов в будущем и без задержки скользили по ней бог знает куда...
Когда Ефим Паника передал, что председатель цехкома Иванычев хочет с ним говорить, Виктор отнесся к этому без всякого интереса – опять будет мораль читать.
Появился Иванычев недавно, в цехе показывался редко – больше сидел в конторке и разбирал какие-то протоколы или инструкции, напечатанные на папиросной бумаге. Однако за работу принялся энергично: до него собрания проводились редко и как бы на бегу, теперь они стали частыми и затяжными, как осенние дожди. На каждом собрании Иванычев произносил речь и в каждой речи доказывал, что долг всех рабочих – повышать производительность труда и поэтому во всю ширь нужно развернуть соцсоревнование.
Иванычев отложил бумажки и поднял голову. Голова у него была маленькая, волосы росли на ней чуть не от бровей. К собеседнику он поворачивался всем телом, и тогда под гимнастеркой, охваченной широким ремнем, колыхался большой тугой живот.
– Такое дело, товарищ Гущин... Ты давай садись. Помимо мероприятий общего порядка, для дальнейшего развития соцсоревнования мы решили применить конкретный, так сказать, индивидуальный подход...
– Нет, это я так... – пряча ухмылку, сказал Виктор. Он вспомнил, как Иванычев применил индивидуальный подход к Губину.
Однажды Ефим Паника долго кричал над Губиным о срочном заказе, прорыве и сознательности. Кричал он, обращаясь к спине Василия Прохоровича, – старик упорно смотрел на фрезу и к мастеру не поворачивался. Потом ему, видимо, надоело, он обернулся и сказал:
– Станок – не конь, я на нем скачки устраивать не буду. Понял? И иди отсюда под три чорты, не мешай работать!
Ефим Паника убежал, но скоро вернулся с Иванычевым. Иванычев подошел к Губину, подождал, пока тот обернется.
– Привет, товарищ Губин. Жалуются, понимаете, на вас... Как же это?
– Может, ещё кого приведете? – спросил Василий Прохорович. – Давайте уж всех кряду.
– Нехорошо получается, товарищ Губин. Все стараются повышать темпы, дать как можно больше продукции... А у вас что же получается? Выходит, вы против?
– Мне стараться некогда, я работаю.
– Работать можно по-разному. Можно форсировать.
– А ты знаешь, сколько этому станку лет? Он старше нас с тобой.
– Не играет значения. Когда перед нами стоит задача...
Василий Прохорович смотрел на него поверх очков и шевелил губами, что-то говоря про себя, потом сказал вслух:
– Ломать станки перед нами задачу не ставили. Раз ты этого не понимаешь, ты ко мне не ходи и не агитируй. Ты ещё сопли по земле волочил, а я уж у станка стоял. А коли ты... – Он внезапно покраснел и закричал: – А коли ты больше моего знаешь – на, показывай! – Он выключил станок и, схватив концы, начал с остервенением вытирать руки. – Давай свои темпы!
– Это... это демагогия, товарищ Губин! – сказал Иванычев и отступил на шаг. Шея его начала багроветь. – Я о вас поставлю вопрос.
– Ты его тут ставь! – тыкая согнутым пальцем в станок, сказал Губин.
– Не беспокойтесь, я поставлю где следует!
– А там хоть ставь, хоть клади...
На собрании, когда Иванычев начал говорить о несознательном, недостойном поведении некоторых рабочих, о нежелании, например, фрезеровщика Губина повышать темп, начальник цеха Витковский поморщился и сказал:
– Это вы оставьте. Станок – рухлядь и держится только потому, что в хороших руках. Какие там темпы на нем показывать – развалится!..
Так ничем всё и кончилось.
– Ты эти смешки брось, ничего смешного. Ты договор на соцсоревнование подписывал?
Договор со своим сменщиком Виктор подписывал каждый квартал. Первый раз они обязались дать сто двадцать процентов и с трудом дотянули до ста. Их нарисовали в стенгазете сидящими на черепахе, и с тех пор они аккуратно подписывали одни и те же обязательства: дать не меньше ста процентов плана, не опаздывать, экономить рабочее время и инструменты, нести общественные нагрузки...