Жесткая проба

Дубов Николай Иванович

– Ну и что?

– Несправедливо! – вздохнул Голомозый. – Обидели тебя. Ни за что обидели. Вот такая она и вся жизнь: обидой питаешься, обидой укрываешься... А почему? Суета одолевает человеков... Вот революцию сделали, все стали равные. И правильно! Все равны перед лицом господа...

– Революцию не для бога делали.

– Да уж конечно!.. Так вот я и говорю: стали все люди равные. Ну и хорошо бы! Живите в мире и согласии, каждому его доля, равная. И достатка, и всего... А потом начали людей выделять. А выделять – значит отделять, значит разделять...

– Как это «отделять – разделять»?

– А вот: делить на лучших и худших. Одни, мол, передовые, другие – рядовые, одни – руководящие, другие – завалящие...

Отсюда у одних зависть...

– Я никому не завидую. Пускай он будет лучший, только по-настоящему, по правде!..

– Кто знает, что лучше и что хуже? У кого есть мера, чтобы человеков мерить?.. Ты вот отшатнулся от нас, не вдумался. А напрасно! Душа твоя – я вижу – ищет справедливости, правды. Только ищешь не там... Мы ведь тоже взыскуем равенства и всеобщего братства. И мы говорим: господь бог сделал всех равными, и суетно стремление возвысить себя над ближними твоими. Для нас нет ни передовых, ни отстающих, ни лучших, ни худших... Наша правда в смирении! Сегодня я смиренно омываю стопы твои, завтра – ты мои...

– Такой правды в бане ещё больше. Там ноги лучше отмоешь.

– Ты в насмешку не переводи. В баню мы все ходим. Дело в символе, в высоком смысле.

– На кой пес мне символы? Правда нужна! И тут! А не на небе...

– Вот это верно! – сказал Федор Копейка. Подходя к скамье, он слышал последние слова. – Тем более, что неба, как такового, нету. Ну-ка, подвинься малость... Ученые говорят, за стратосферой и вообще уже ничего нет. Безвоздушное пространство. И абсолютный нуль температуры – минус двести семьдесят три градуса. Холодновато для рая-то, а?

Голомозый поджал губы, поднялся и ушел. Копейка проводил его взглядом.

– Чего он тут пел?

– Сочувствие выражал.

– И как, помогло?

– А сочувствие помогает?

– Как кому. Некоторые любят.

– Ну, а я – нет. Не нуждаюсь.

– Тем лучше. А то я не умею сочувствовать. А поговорить мне с тобой надо. Не возражаешь? Закуривай... И не курил никогда? Молодец. А я вот всё собираюсь бросить, да пока не получается... Некоторые конфетки сосут, чтобы отвыкнуть. По-моему, чепуха. Вместо одной соски другую. Как маленькие. Да после конфеты-то ещё больше курить хочется...

– Ты со мной насчет курения говорить хочешь? Так я уже сказал тебе – не курю. Давай лучше без подходов.

– Вон ты какой ерепенистый. Ладно, давай без подходов... Ты это почему сделал, с «молнией»?

– Потому, что все молчат. Все знают, что липа, а молчат.

– Так, а ты один храбрый? Ну, а дальше? Какой толк от этого?

– А мне никакого толку не нужно. Сказал правду, и всё. Пусть знает.

– Кто?

– Витька. Виктор Гущин.

– Так это ты только для него? Сказал бы ему, и дело с концом, если дело только в нём.

– Не только. Пусть все знают. А ему я говорил. Обозлился, и больше ничего.

– Теперь ты обозлился, из-за приказа. Верно?..

– А что мне этот приказ?

– Да как ни говори, приятного мало.

– Ну и пускай.

– Ладно, отложим это пока... А почему ты не комсомолец?

– Так... – пожал плечами Алексей! – И зачем? На собрания ходить? Какая разница, на какие ходить? На профсоюзных тоже только про выполнение плана говорят.

– Не только. А повышение уровня, учеба?

– Я и так учусь. В вечерней школе.

– Это хорошо. Ну всё-таки надо вращаться среди молодежи, в коллективе.

– А где я ещё вращаюсь?

– Ты в семье живешь или в общежитии?

– В общежитии. Кончал ремесленное. Из детдома. Ещё вопросы будут? А то сейчас гудок.

– Чего ж ты в пузырь лезешь, чудак? С тобой по-хорошему. Мне интересно, вот я и спрашиваю... Добре, сейчас и в самом деле гудок. Но мы ещё с тобой поговорим. Ладно? Ну, будь.

10

Федор Копейка был недоволен собой. Разговор с Горбачевым не получился,

и виноват был в этом один Копейка. Не сумел найти подхода. Вместо разговора по душам получился допрос, и парень озлился. Можно, конечно, отмахнуться – хулиган есть хулиган, и нечего искать к нему какие-то подходы... Но это не в характере Копейки, он упрям. Кое-кто считал его тугодумом, но в нём не было медлительности тупицы, с трудом ковыляющего от мысли к мысли, которыми не слишком перенаселена его черепная коробка. Федор считал, что всякое серьезное дело «трэба розжуваты». «Розжував» однажды и что-либо решив, он уже не отступал и не перерешал заново. Упрямо сцепив зубы так, что нижняя челюсть выступала вперед, он долбил в одну точку, пока не добивался, не настаивал на своём. Так было в детстве с мальчишками-сверстниками, так было в школе в единоборстве с геометрией и тригонометрией, дававшимися с трудом, так было в армии.

Школу Копейка кончил поздно, в институт не попал, и его взяли в армию. Война была позади, на долю Копейки и его сверстников достались не подвиги, а только чужие рассказы о них и – изо дня в день – боевая и политическая подготовка. Воевагь Федору всё-таки пришлось, но только с самим собой. Обязательной частью боевой подготовки была подготовка физическая. Не слабый от рождения, но без какой бы то ни было тренировки – в школе, как и многие, он увиливал от уроков физкультуры – он не мог выполнить простейших упражнений. Над ним посмеивались, выговаривали, потом наказывали. Федор, сцепив зубы, начал тренироваться. Он падал и расшибался, бегал, пока не отказывало сердце, без конца возился с гантелями. И наконец достиг желаемого: прыгал, несмотря на малый рост, не хуже длинноногих, стал штангистом, а в походе по выносливости не уступал самым крепким здоровякам. Усердная служба, покладистый характер и упорство, с каким он добивался цели, выделили Копейку среди других, и его избрали секретарем комсомольской организации. К концу срока службы перед ним открывалась перспектива, против которой он ничего не имел: остаться на сверхсрочную, пойти в военную школу, стать офицером, профессиональным военным. Письмо из дому заставило отказаться от этих планов.

Отец его работал в порту грузчиком. «Бабкок-вилькоксы», «моррисы», а потом и отечественные «кировцы» изменили работу грузчиков. Им уже не нужно было на хребтине таскать кули, бочки и ящики из трюма на стенку и со стенки в трюм – теперь это делали краны. Но осталась нелегкая работа размещения грузов в трюмах, подтаскивание их к люкам при выгрузке.

Старый пароход, застигнутый штормом в море, не выдержал жестокой трепки, швы начали расходиться, и в трюмы хлынула вода. Кое-как пароход доплелся до порта. Срочно нужно было спасать груз от окончательной порчи, а пароход от затопления. Вместе с другими грузчиками-добровольцами Игнат Копейка шесть часов работал, стоя по колени в ледяной воде. Грузчики костерили начальство и капитана, раздолбленное железное корыто, которому давно пора утонуть, шторм и свою работу, но не уходили. Ругательства перекатывались, грохотали в трюме, как обвал, заглушая гром лебедок и кранов. Но грузчики не уходили и лишь время от времени согревались чаркой неразбавленного спирта, который нашелся у потерявшего голову старпома. Позже Игнат невесело шутил, что спирту скалдырник старпом пожалел и потому помог он только до половины. Игнат не простудился, не схватил даже насморка, но ноги отказали начисто, скрученные жестоким ревматизмом. Обезноженный Игнат долго лежал в больнице, кое-как стал ходить, но о возвращении на работу нечего было и думать, его перевели на инвалидность. Получив об этом письмо от отца, а потом – вдогонку более подробное – от соседей, Федор махнул рукой на мечту о военной школе. Матери Федор почти не помнил, она умерла давно, жили они вдвоем с отцом и оставить «батю» одного, больного и беспомощного, было невозможно. Демобилизовавшись, Федор вернулся домой.