Жестокая конфузия царя Петра
Шрифт:
Турки мало-помалу остывали, видя тщету своих усилий и возраставшие потери. Но они всё ещё наскакивали, злобно, но бессильно, всё слабей и слабей.
— Скоро они уймутся, — предупредил князь Кантемир. — Наступает время молитвы. Молитвой нельзя пренебречь даже в пылу битвы под страхом наказания Аллаха.
Аллах не наградил, но и не наказал: войско визиря прервалось на молитву. Кантемир знал, что говорил. Большинство его предсказаний сбывалось, и благоволение Петра росло. Только вот малое его войско заробело перед своими вековечными владыками. Пришлось отвести
— Служиторы мои не из лучших, — со вздохом признал Кантемир. Он мыслил трезво и столь же трезво оценивал и своё господарство, и своих людей. — Воинское ремесло не их участь. Они все крестьянской породы, более всего к земле приучены и с нею сроднились. Так повелось от века.
— Слышал я, что турок запрещал им браться за оружие, — сказал Пётр.
Кантемир подтвердил:
— Земля наша считалась прикрытой щитом султана — её призвано было оборонять войско султана. А нашему народу надлежало то войско кормить, поить и всячески удовольствовать. Мы ведь райя, то бишь стадо. А стадо, известное дело, надо стричь.
— Да и время от времени резать, — вступил в разговор Савва Рагузинский, исполнявший в этот раз обязанность толмача, или, как принято было здесь говорить, драгомана.
Савва был человек весьма пронырливый, сведущий, многоязычный, а потому и бесценный. Благодаря своему великому пронырству он ухитрялся проникать даже сквозь тюремные затворы — в Семибашенный замок — Едикале, где был заточен посол Толстой. Пётр его заметил, приблизил и отличил: у царя был острый глаз на Людей полезных.
И теперь, слушая Кантемира, переводя взгляд с него на Савву, он думал о том, сколь ещё много нужно полезных отечеству людей. Он уже не сомневался, что в лице Кантемира приобрёл России человека многополезного, незаурядного. А ещё он думал — не мог не думать — о том, каково придётся дальше. Они отбились и ещё раз отобьются. И ещё много раз. Было уже очевидно, что визирь уготовил русскому войску западню: путь вперёд закрыт, путь назад если ещё не отрезан, так непременно будет отрезан: татары переправились и нету пока довольной силы, чтобы выбросить их на левый берег...
Войско-то отобьётся. Да вот пробьются ли к нему обозы с провиантом, фуражом, с воинским припасом. Кони падают уж от бескормицы, всё, что можно, съедено, обглодано, смолото. Люди терпеливей любой скотины, да только и человеческому терпению конец приходит. Пока едят конину, но можно ли остаться без коней?! В конце концов, кавалерия и спешенная воевать может. Телеги можно сжечь либо порубить, но не все же, не все... Эвон сколько раненых, а станет много больше. Их не бросишь, не закопаешь в землю, как убитых. А кто станет везти пушки и иной самонужный снаряд?
Сколь же много придётся рыть могил на сем тяжком пути! Одному Господу то ведомо. Генерал-майор Волконский смертельно ранен, часы его сочтены; кончался зять генерала Алпарта подполковник Ленрот. Уже приняло! смерть на поле боя полковник, подполковник, два капитана, три поручика и близ двухсот солдат. А более того впереди. Опять же раненые. Доктора и их добровольные помощницы
Тяжко! Не послать ли Савву либо Шафирова к визирю с письмом о замирении?
Эк спятил! Савву-то нельзя. Он, по турецкому разумению, изменник, ему надо голову срубить. Жаль. Савва небось визиря бы на мир согласил.
Пётр Павлович, подканцлер — вот отличнейший переговорщик! Языки знает, хитрован преизряднейший, выскользнет там, где иные увязнут. Его надобно послать главным, а с ним служителей из Посольской канцелярии, да непременно Остермана Андрей Иваныча, искусника по части дипломации.
Визирь, сказывают, несговорчив, однако ему деваться тож некуда: голыми руками не возьмёт, да и в рукавицах не ухватишь. Сколь мы за краткое-то время турок помолоть успели. Понял небось.
Царь приказал елико возможно ускорить движение, дабы, пользуясь всякой минутой передышки, уйти как можно дальше, к месту постоянного бивака, где можно будет прочно стать для обороны. Ибо всё ясней и ясней рисовалась ему тягостность положения войска.
Надежда всё ещё теплилась. Но по мере того как день угасал, как росли потери, угасала и она, надежда. Надежда на замирение... Надежда на заступление Господне... Надежда на...
Нет, чуда не будет. Не возьмёт турок в честном бою, станет брать на измор, осадит и уморит. А сего допустить нельзя. Стало быть, придётся пробиваться. Бог весть, что из этого выйдет...
Помолившись, турок навалился с новой силой. Лез, не жалеючи жизни, под пули и картечь. Грохот стоял несусветный, крик и стон, предсмертное ржанье лошадей, тоже похожее на сгон...
Клубы чёрного дыма там и сям подымались к небу. Оно было безмятежно и не омрачено ни единым облачком. Горели кустарники, иссохшие до пороховой кондиции, одиночные деревья, потерявшие листву и, казалось, уже умершие.
Царь по-прежнему шагал среди своих приближённых, возвышаясь над ними головой. Фельдмаршал Шереметев впал в изнеможение: сказалась бессонная ночь, а был он в преклонных летах. Пётр, глядя на его неверные движения, слыша заплетающуюся речь, повелел ему передохнуть в карете. Сам он держался бодро, и генералы его, глядя на царя, бодрились. Ждали распоряжения.
— Ступайте к своим дивизиям, токмо на рожон не лезьте, — распорядился Пётр. — Не то останусь без генералитету, не приведи Господь. — Слабая усмешка мимолётно осветила лицо. Пётр пожалел, что нет с ними Ренне и Чирикова. Вот ежели бы нагрянули они да ударили турка с тылу — было бы знатно. И исход баталии мог стать иным.
«Боже всемогущий, неужто не вызволишь ты христолюбивое воинство!» — взмолился Пётр, шагая среди грома и стона земного в плотно сжатой колонне гвардии, прикрывавшей его и сподвижников. Другой гвардейский полк и бомбардирская рота находились в самом пекле. И бились доблестно, учиняя широкие прокосы в рядах наседавших янычар. Визирь сего не видел: был далече от этой мясорубки, а коли бы увидел, то, ежели не глуп и не безжалостен, приказал бы бить отбой.