Жестокая конфузия царя Петра

Гордин Руфин Руфинович

Но он не видел. Янычары терпели страшный урон. Но, как видно, янычарский ага — главный начальник — известил его о том, что средь них поднялся ропот. И тогда визирь приказал прекратить атаки.

Побоище медленно утихало, оставляя после себя груды тел и ручьи крови. Обе стороны принялись подбирать убитых и раненых, не препятствуя в том друг другу.

Священный обряд, благословлённый и Христом и Аллахом: предание павших земле, а потому огня никто не открывал. Его опасно было отлагать: тлен в жару мгновенно поражал тела, и уж тяжкий его запах растёкся по долине, преследуя живых.

Служил Феофан Прокопович, служили полковые священники — за упокой душ

сражённых, кадили и кропили, но ладанный дух не мог перебить удушливого запаха разлагавшихся тел.

— Упокой, Боже, рабов твоих, павших за имя Христово, и учини их в рай, идеже лицы святых и праведников Господних сияют яко светила, — неслось над иссохшей землёй, с трудом поддававшейся заступам. — Упокой, Господи, в месте светле, в месте злачне, в месте покойне и прими нашу печаль и воздыхание...

Печаль и воздыхание... Быть великой печали и великому воздыханию. И позади, а ещё более впереди. Скольких не оплачут матери и жёны, дети и внуки... Сколько горя витает над этой иссохшей землёй, не достигая родных пределов. И что далее-то будет, каково ещё придётся им пострадать! Не видно облегчения участи, неверен завтрашний день...

Солнце, изнемогшее от созерцания кровавого побоища, наконец скрылось за холмами, нехристи творили вечернюю молитву, и движение русских колонн ускорилось.

Шли по Ясской дороге. Она проходила через урочище Станилешты, где уже окопались полки пехоты, успевшие прийти раньше. Порешили идти всю ночь, дабы соединиться с ними и стать там лагерем.

Ночью шаг замедлен: дороги не видать. Опустилась вечерняя прохлада — стало легче дышать. Усталость валила с ног: солдаты ухитрялись спать на ходу, задние натыкались на передних, просыпались и снова засыпали: ноги во сне мерно шагали как бы сами собою. Скорей, бы, скорей привал, передохнуть бы хоть самую малость. Изнемогли все, на ногах держало напряжение души. Оно не давало остановиться; оно, это напряжение, было эхом дневного боя и ожиданием нового боя. Все в этом ночном марше были равны: солдат равен генералу я самому царю, потому что все одинаково претерпели и всех уравняла ночь.

Ночь была царицей-покровительницей. Но царствование её было, увы, кратковременным: то была июльская ночь — короче воробьиного носа.

Но вот тьма стала выцветать. Открылись предметы знаемые: развесистый старый орех, сходивший ночью за дракона, обломок скалы — окаменевший богатырь, низкорослые кустарники — затаившаяся татарская рать...

Авангард завидел русский лагерь! Там приманчиво горели костры, суля кашу ли, варёное ли мясо — всё едино горячее, коего не едали уже Бог знает сколько времени. Наконец-то передышка! Пусть краткая — поесть бы, вздремнуть, набраться силы для неотвратимого сражения. И ничто не затронуло чувств: ни свежесть пробуждающегося утра, ни славивший его птичий хор, ни близость Прута с его быстрыми струями... Хотелось лишь одного: рухнуть ничком на землю, ещё тёплую, ещё не успевшую остыть за ночь, забыться коротким сном. А потом — будь что будет!

Царь бодрствовал. Усталость и бессонные ночи отложили свою печать: лицо осунулось, щёки впали, глаза покраснели, движения были скованы. И щека... Проклятая щека — её то и дело приходилось унимать рукою: она дёргалась сильней и дольше обычного. Казалось, царь гримасничает.

Пётр обходил позиции. Превозмогая себя, люди лихорадочно трудились. Ретраншемент был отрыт, рогатки присыпаны землёй, крайние фланги лагеря, выстроенного как бы треугольником, упирались в реку. Астраханский, Ингерманландский, Преображенский и Семёновский полки стали на левом фланге,

где приступ полагали самым ожесточённым. Гренадерские полки заняли вершину треугольника. В центре расположился вагенбург — прямоугольник из повозок, своего рода крепость, в которой укрывались в основном женщины, а рядом — царская ставка.

Пётр казался довольным взятыми предосторожностями и всей диспозицией. Он заговаривал с начальниками, со старослужащими-гвардейцами, многих из них он знал по именам. Видел: несмотря на изнурительный марш, на изнеможение, дух был высок.

Царь был прост и доброжелателен, и люди тянулись к нему.

— Будет пекло, ребятушки. Кабы не изжарились.

— Никак нет, ваше царское величество, мы сами турка подпалим.

— Дали жару да ещё дадим!

— Знаю, не будет потачки басурману, я на вас надеюсь. Христос с нами.

— И наш царь-государь!

Меж тем турки накапливались и накапливались на окружающих холмах, обтекая русский лагерь со всех сторон. Их полчища уже были различимы простым глазом. Похоже, визирь торопился замкнуть кольцо и вопреки обыкновению следовал за неприятелем по пятам ночь-полночь. На противолежащем берегу Прута заняли холмы татары. Меж них вкрапились поляки и шведы.

Тишина казалась зловещей. Она вот-вот должна была разрушиться.

Русский лагерь напряжённо слушал эту тишину; самый малый звук становился значимым и разрастался, усиленный напряжённым ожиданием. Вот прозвучала беспечная перекличка полевых жаворонков, тонко-тонко засвистали суслики — земля, как и воздух, пела свои песни. Над головами, свистя крылами, пронеслась стайка уток и плюхнулась в прибрежных камышах...

И вот — началось. Послышались нарастающие крики «Ал-ла, ил-ля!» — и из-за холмистой гряды вынырнула лава спахиев, размахивающих ятаганами. Знакомое начало! Кони летели во весь опор. Но расстояние ослабило запал, глотки стали хрипнуть, кони спотыкаться. «Ая-а-а-а...»

В грохоте залпа заглох последний возглас. Гренадеры не впервой сбивали спахиев и действовали расчётливо — они уже знали дело.

Жаль было коней — добрые были кони. Смертельно раненные, они с жалобным ржаньем, похожим на человеческий стон, силились привстать на передние ноги, бились в последних конвульсиях, хрипели и умирали. Раненые всадники ползли к своим, оставляя кровавые дорожки.

Безумие, чистое безумие! Гибельные атаки шли одна за другой. Но турецкие начальники, все эти аги, белюк-баши, хумбараджи-баши, чорбаджи, юзбаши и другие, бестрепетно посылали своих солдат на верную смерть. Смерть во славу Аллаха, ведущую прямиком в мусульманский рай с десятью тысячами гурий.

Пространство перед ретраншементом было усеяно трупами людей и лошадей. Всё это были воины Аллаха — русские не покидали своих позиций, надёжно укрывшись за земляным валом, который продолжали методично насыпать. Вылазки были преждевременны, и Пётр приказал не гоношиться.

У турок продолжалось движение. К атаке готовился гигантский клин янычар. В подзорные трубы начальников было видно, как примыкает шеренга к шеренге, как разбухает основание клина, как суетятся белюк-баши, перебегая от строя к строю. По-видимому, клин был задуман как таранная сила, способная пробить южный фланг, который казался туркам слабейшим.

— Ишь, сколь много сбирается, — озабоченно проговорил Шереметев. — Как поползут, станет ясно, куда целят.

Главный артиллерист Яков Вилимович Брюс со своей педантичной любовью к точности не отрывал глаза от окуляра. Он считал число шеренг, шевеля губами.