Жестокое милосердие

Ла Фиверс Робин

— Сперва расскажи мне о себе! Что за чудо ты сотворила, избавив меня от яда?

— Еще один дар Мортейна, — говорю я. И, поморщившись, добавляю: — В обители то ли не знают о нем, то ли предпочли мне не рассказывать.

Он спрашивает:

— А как там Чудище? И де Лорнэй?

Дюваль так осторожно выговаривает имена, что я понимаю — он ждет самого худшего. Рассказываю ему о битве у стен Нанта, о гибели де Лорнэя и пленении Чудища. Я чувствую, как горе охватывает его. Потом его рот сжимается в одну жесткую черту.

— Мне надо встать!

Когда

он поднимается, я с удовлетворением вижу, что его даже не шатает, хотя до былой гибкой, пружинистой силы еще далеко. Он должен совершенно оправиться, но произойдет это нескоро.

— Только не вздумай ворваться в апартаменты Крунара и вызвать его на бой, — говорю я.

— Думаешь, не смогу?

— Ты на ногах едва держишься, куда тебе драться!

— Все равно вызову. Мне тошно прятаться в темноте, пока он уничтожает все, за что мы сражались!

Мы молча пробираемся коридорами обратно в мою спальню. Я больше не отговариваю его, потому что Крунар крепко насолил нам обоим. Дюваль еще слаб, но идет впереди, ведь он куда лучше знает эти тоннели. Тесные каменные стены как будто душат меня, холодный сквозняк поднимает дыбом волосы на затылке.

Заметив полоску света впереди, я ускоряю шаг и едва не наступаю Дювалю на пятки. Он касается двери и сразу замирает, потом вдруг отталкивает меня обратно в глубину хода.

— Крунар! — произносит он громко.

ГЛАВА 53

— Стало быть, ты все-таки жив! Так я и думал, ибо это единственное разумное объяснение.

Стараясь остаться незамеченной, я вжимаюсь спиной в каменную стену. Сердце так и колотится. Какой холодный и жесткий голос у канцлера!

— Да входи же, нечего торчать на пороге.

Сперва я думаю, что это относится ко мне, но затем вижу, как Дюваль отводит в сторону дверь и делает шаг в комнату.

— Кроме того, мы еще не закончили ту партию в шахматы, — произносит канцлер очень спокойно, и я вдруг понимаю.

Понимаю совершенно точно, где он отравился «силками Ардвинны», и от бессилия хочется биться головой в стену.

— Значит, вот чем мы с тобой занимались, Крунар? — продолжает Дюваль. — Шахматную партию разыгрывали? Должен признать, я и не догадывался, кто мой противник, пока Исмэй не пришла ко мне со своими подозрениями.

Его голос звучит уверенно и невозмутимо. Он или очень быстро оправился, или не хочет выказывать слабость перед Крунаром.

— Значит, девка обо всем догадалась прежде тебя? Ну не обидно ли? А впрочем, в монастыре дур не держат.

— У нее не было детских воспоминаний и семейных привязанностей, способных лишить зрение ясности. Она обвиняла тебя, а я не хотел слушать. — Теперь голос Дюваля слегка дрожит, но не от слабости: ему причиняет боль двуличие человека, которого он так давно знает. — Я говорил ей, что ты один из величайших героев нашей страны и близкий друг моего отца. Я говорил, что ты никогда мою сестру не предашь.

Крунар довольно долго

молчит. Наконец вновь звучит его голос, но так тихо, что я невольно придвигаюсь ближе к дверному проему.

— Четыре сына, Гавриэл. Я потерял четырех сыновей в бесконечных войнах с французами. И чего ради? Мы выгоняем их, но они вновь вторгаются в наши пределы. А народ — да какая ему разница, что за господа им владеют? Неужели ты думаешь, что независимость Бретани людям важнее, чем возможность прекратить эти постоянные войны?

— Но как мог ты отбросить все то, за что мы сражались двадцать лет? Обесчестить память собственных сыновей?

— Не тебе говорить о моих сыновьях! — В горле у Крунара клокочет от ярости. — Ты-то выжил, а их больше нет! — Он вновь смолкает, потом продолжает уже спокойнее: — Я не жду, чтобы ты понял, каково это — видеть смерть сыновей в битве, чей смысл меркнет по сравнению с этой страшной потерей. Более того, я не жду, чтобы ты понял, каково это — узнать, что один из них еще жив.

— Антон? — обрадованно спрашивает Дюваль, и я вспоминаю, что младший сын канцлера был ему ровесником и наверняка с ним дружил.

— Антон, — кивает Крунар. — Я видел, как он упал с коня в бою при Сент-Обэн-дю-Кормье. Невозможно описать мою радость, когда мне сообщили, что он жив. Я должен был лишь передать Анну в руки регентши Франции — а это и так неизбежно случилось бы, — и моего сына отпустили бы домой.

Вот теперь картина ясна. Все действия Крунара, все люди, которых он предавал, — все являлось выкупом за единственного уцелевшего сына.

— Значит, ты хотел обменять мою сестру на Антона?

— Такой обмен казался мне справедливым. Ведь если бы не кровь моих сыновей, пролитая на поле боя, у твоей сестры не было бы ни дворца, ни короны. И потом, речь шла вовсе не о ее жизни, но лишь о герцогстве, а это разные вещи.

Сначала все было просто. Я действовал исподволь, аккуратно направляя ход событий и не причиняя вреда ни единой живой душе, но потом начал вмешиваться ты. Ты — с твоей треклятой тактикой и стратегией и ослиным упрямством! Если бы ты дал событиям идти своим чередом, ничего этого не случилось бы, но куда там! Тебе непременно понадобилось вручить сестре независимое герцогство, да еще сделать так, чтобы она его удержала! Так вот, я не ценю твою жизнь превыше жизней моих сыновей, а потому решил убрать тебя — иного выбора ты мне просто не оставил. А теперь садись, докончим игру.

— Ты всегда играешь в шахматы, держа на коленях заряженный арбалет? — усмехается Дюваль, и я с запозданием понимаю, почему он оттолкнул меня от двери.

— Не всегда. Лишь с самыми сильными противниками, — отвечает Крунар.

Ну, это как раз легко исправить. Я снимаю свой маленький самострел с цепочки на поясе. По мощи выстрела он, конечно, не чета арбалету Крунара, но ничуть не менее смертоносен. Я взвожу его, вкладываю стрелу и тихо придвигаюсь к двери.

— Твой ход первый, — говорит Дювалю Крунар.