Жеводанский зверь

Берте Эли

– Что вы хотите доказать, друг мой, этой старой историей, которая известна всему краю и которую я должен в самом деле знать лучше, чем кто-либо? Кстати, никто ни разу не упрекнул вашу жену за ее поступок, напротив, все жалели ее, так безутешна была она после гибели мальчика. Она, вы, ваша дочь Марион – все были осыпаны благодеяниями нашего аббатства.

– Э-э, вас не слишком-то следует благодарить за это, преподобный отец, потому что, может быть, вы имели на то свои причины. В первое время никто не осмеливался высказать своего мнения об этом необыкновенном происшествии, а сама Маргарита то ли винила во всем одну себя, то ли просто боялась говорить о посетивших ее ум догадках. Она никому не рассказывала о

своих сомнениях относительно смерти маленького виконта. Только перед смертью осмелилась она объясниться, не желая уносить в могилу эту тайну.

– Что вы мне говорите, Фаржо? – спросил приор, вздрогнув. – Почему вы только сейчас говорите мне о признании, сделанном вашей женой в ее последние минуты? Неужели вы до сих пор скрывали от меня такое важное обстоятельство?

– Вы бы уже давно знали об этом, преподобный отец, если б я мог поговорить с вами наедине, как сегодня. Но вы удалялись от меня, и я разговаривал с вами только в присутствии посторонних особ. Однако вспомните, что я часто намекал при вас на эти сведения, и, если не ошибаюсь, эти намеки не оставляли вас равнодушным. Когда я закончу, добрый отец-приор, вы увидите, что вы особенно заинтересованы в этом скверном деле.

– Я, мэтр Фаржо? – сказал приор, силясь улыбнуться.

– Терпение! Сейчас вы не будете смеяться, преподобный отец; позвольте мне закончить рассказ. Когда Маргарита успокоилась настолько, чтобы обдумать это трагическое происшествие, она поняла, что стала орудием преступления. Раз сто я слышал, как она утверждала, что во время ее краткого отсутствия мальчик не успел бы добежать до парапета пропасти, что этот парапет был слишком высок, так что такой маленький и слабый ребенок не смог бы вскарабкаться на него. Она не имела ни малейшего сомнения в том, что незнакомец обманул ее, чтобы она ушла, а затем совершил гнусное преступление. Но об этом человеке она не могла ничего сказать; темнота и шляпа с широкими полями не позволяли ей видеть его лицо, а когда он говорил, он как будто изменил свой голос.

Все это было довольно неопределенно, и убеждение Маргариты основывалось только на предположениях, но одно неожиданное открытие подтвердило его. В то время я арендовал мызу, принадлежавшую поместью, а работником у меня был мезенский горец, которого позже мы выгнали за свирепость характера. Его звали Жанно, он походил на медведя, так что я сам его боялся, и только Маргарита со своей кротостью и своим терпением могла ладить с ним в некоторые минуты. Однажды, спустя много времени с того страшного происшествия, Жанно, видя, как бедная Маргарита горюет о потере несчастного ребенка, доверенного ей, рассказал ей о странных обстоятельствах. В тот самый вечер, когда погиб маленький виконт, он возвращался с поля по дороге, которая ведет к воротам замка. Устав от дневных работ, он прилег за кустом, чтобы отдохнуть, когда услышал шаги людей, которые шли по дороге, проложенной вдоль оврага, и разговаривали вполголоса. На одном из них была большая крестьянская шляпа, как на том человеке, которого Маргарита видела в саду; сверх того, он был закутан в плащ. На товарище его был почти такой же костюм, однако мой работник узнал его, это был фронтенакский бенедиктинец, часто бывавший в замке Варина. Кто это был, вы, преподобный отец, хорошо знаете.

Приор побледнел.

– Вы хотите сказать, – возразил он, – что Жанно узнал меня, фронтенакского приора?

– Вы были тогда простым монахом, преподобный отец, но мой работник несколько раз видел вас в замке и не ошибся. Когда вы прошли мимо куста, за которым он спрятался, он внятно услышал, как тот другой сказал: «Да, ребенок должен исчезнуть, это лучше всего». Жанно, от природы не слишком сообразительный, не понял сначала всей важности этих слов и не тронулся с места; подозреваю, что он там и заснул. Но скоро внимание его было

привлечено новым шумом шагов: вы возвращались с человеком в большой шляпе. Вы прошли очень быстро и уже ничего не говорили. Он опять постарался рассмотреть вас, но уже наступила ночь, и наблюдать было невозможно. Однако, движимый обыкновенным любопытством деревенских жителей, Жанно сделал несколько шагов, чтобы посмотреть, что будет дальше. Вы и ваш товарищ присоединились у подножия холма к третьему человеку, который ждал в стороне с лошадьми. Вы оба поспешили сесть в седла и через несколько минут исчезли во мраке. Вот что мне рассказал мой работник Жанно, отец приор, и, конечно, это стало причиной, по которой я питаю к вам особенное расположение.

Бонавантюр казался смущенным и испуганным. Подумав с минуту, как бы для того чтобы измерить величину опасности, он сказал, стараясь скрыть дрожь в голосе:

– И этот Жанно, ваш работник, который рассказывает такие невероятные вещи, еще жив? Вы, кажется, сказали, что он на вас больше не работает?

– Да, несколько лет назад мы отказались от его помощи. Но я встретился с ним здесь и часто вижу его; он приходит ко мне; к несчастью, сейчас этот бедный Жанно совсем лишился рассудка.

– Он сошел с ума! – вскричал приор. – А вы по свидетельству сумасшедшего осмеливаетесь напасть на честь могущественной и уважаемой общины?

– Но Жанно не был помешан, когда говорил о своей встрече с вами, и Маргарита, женщина ученая и умеющая писать, как горожанка, вздумала записать его рассказ. Во время болезни, от которой она умерла, хотела порвать эту бумагу, но я, зная, о чем идет речь, захватил эту бумагу и не отдам ее иначе, как на выгодных условиях.

Фаржо вынул грязный бумажник, который тотчас же положил в карман своего мундира.

– Теперь, – продолжал он, – вы должны понимать, преподобный отец, что из этого может выйти. Показания моей жены, мое свидетельство, особенно же свидетельство моего бывшего работника Жанно, хотя теперь нельзя многого добиться от бедняги, конечно, заставят судей призадуматься… К тому же говорят, что времена неблагоприятны для бенедиктинцев, так что лучше если мы останемся добрыми друзьями, иначе у вашего любимого аббатства могут быть серьезные проблемы.

– Это все, мэтр Фаржо? – спросил приор. – Не имеете ли вы еще какого-нибудь обвинения против меня и святой обители, которой я служу?

– Э-э, отец приор, кажется, и этого достаточно!

– Вы полагаете, что кто-то поверит измышлениям женщины, пытавшейся оправдаться перед собственной совестью, свидетельству помешавшегося работника и вам, лентяю и пьянице? Поверят вам, а не монахам, людям, известным своею добродетелью и набожностью?

– Да, я подумал об этом, преподобный отец! Вы имеете богатство и влияние и можете сыграть со мной плохую шутку, чтобы заставить меня молчать; поэтому, в случае если мы с вами не придем к соглашению, я намерен обратиться к человеку, который может с вами справиться.

– К кому же, мэтр Фаржо?

– К барону де Ларош-Боассо, который как раз теперь в Меркоаре. Он самый близкий родственник графа де Варина, после смерти которого получил бы большое наследство, если б вы не помешали. Отец его уже судился с вашим аббатством, да и сам он не очень к вам расположен. Он также принадлежит к протестантской религии, как прежние владельцы Варина, и у него нет причин, чтобы щадить бенедиктинцев. Скажи я ему одно слово о признании Маргариты, о свидетельстве Жанно, и он не пожалеет нескольких сотен пистолей, чтобы вознаградить бедного человека, который принесет ему такие доказательства. Заставить его замолчать будет нелегко: он один из могущественных баронов и не боится никого; он пропоет вам такую песню, какой вы не слыхали в вашем хоре… Что, мой преподобный отец, кажется, это начинает вас тревожить?