Жил-был Генка
Шрифт:
Его Язвы – это наша немощь! Верь, верь, Генка, ты, как и все, обретёшь собственное имя на правах, основанных личными скорбями воина, победителя, а не проигравшего в этой Великой Битве Веков! Но не сразу, не сразу этот титул возляжет на твоё чело, прежде шагнёшь в ад и облобызаешь его нестройные углы, чтобы снять с себя титул варвара и печать узаконенного зла, которое осквернило твой ум усилием не твоей воли, а бездной. Именно она, бездна бездн, и породила грехи на всякие тленно-земные своеволия! Но знания обретаются незаметно на болезнях, страдании и страстях, к сожалению.
– Что,
Он мечется внутри себя, пытаясь вырваться из оков одолевающей чертовщины, да крепко сдавила и отравила свободу. Всё-таки бессмертное зерно, посеянное в нём, не позволяет совершенно оторваться от истины. Она его жжёт, утомляет.
Генка не имеет веры в достойную и благую справедливость, в своё везение, в удачу, в счастье, но Что-то не даёт ему окончательно забыться и отойти ото всего. Он мучается, страдает… Пресвятая Богородица, Иисус всплывают отчётливо в памяти.
– Встречу ли?
Кто знает, может и встретишь! Жил, жил человек и вот наступает какой-то окончательный перелом. Оглядываешься, а видишь – и нет ничего мудрого, полезного. Вся разруха земного соизволения была бессмысленной и бесполезной!
–Всё зря! Всё в пустое ушло! Всё… – Воскликнул он, обращая затуманенный взор в чёрное небо. – Что видел?! Тьма, она и колыхалась вокруг, облизываясь страхами омертвелой души… Она и теперь ещё ч'yтче колышется при уме…
Ну, да, тьма и колыхалась, разжигая хаос и брань, но и свет, свет тоже разливался тихонько, обмывая волю возрастающих страхов. А ум-то ещё при чужой надобности находится. Своё не пришло… Пока не пришло, но придёт, обязательно придёт.
Как жаль… Живёшь, стремишься к чему-то, ищешь, теряешь, а вот наступает конец и не видишь смысла. Не видишь назначения своим представлениям о мире, о бытии. И даже любовь стирается гранями заката. Неужто и она тоже на ином повороте рождается не так?
–Всё сначала бы! Заново свою жизнь измерить, заново открыть дверь… Не так, не так сложилось… Не так и объявилось, как желалось… Не так, не так. Почему, почему житуха смяла волю нервов?! – Эта утомлённая и заплаканная мысль тревожит и весьма настойчиво, кровоточит рана, а поменять возможность уже нельзя, к сожалению. Одного желания тут мало! Надо ещё что-то… Но что?
– Ген…
– А?
Отец сел рядом.
– Чё не спишь?
– Не спится…
– О чём думаешь?
– Ни о чём…
– Покурим?
– Давай…
Закурили. Дым взвился кольцами предостерегающе. И не полетел в заоблачную даль вековую, а остался при них, точно и он так же ощущал перемены смертного приговора, что навис убожеством над мужиком, которому всего 37 лет!
– Устал?
– Нет… – А сам устал, устал от жизни, от того, что было, что есть! Но разве скажешь об этом?! Не поймёт, не поможет! А лишь опять вывернет словечко, которое обожжёт душу. Только сейчас и такое словечко не нужно, оно его обмажет новым приступом новой боли и ужаса.
– Ложись спать, пойди, отдохни… – Снова посоветовал отец. Да, он переживал по-своему, но мужское плечо опущено книзу, его не коснуться образом заветного и желанного пробуждения. И оттого плечо отцовское не подаёт надежду.
«Постарел батя, – мелькнуло в голове, – время, оно безжалостно ко всем… Будет ли тосковать по мне?… Или не ощутит горечи и потери? Надоел я ему… И матери тоже… Всем в тягость… Так и мне всё в тягость несусветную, ох, в тягость… Освобожу я вас скоро ото всего…» – А ведь это и есть итог раскаяния, а оно не запоздало.
– Какие мысли у тебя в голове?
– Так…
А разве изречёшь ему своё? А может, открылся бы, и легче стало? Порою, чтобы уравнять право ненадуманной свободы, достаточно доверить своё состояние боли какому-нибудь лицу. А ныне вот отец был поставлен на меру сию.
«Нет, отец не поймёт, – снова пробежала фраза, – не поймёт меня… И никто уже не поможет… Поздно что-либо делать, ничего не вернуть на прежний уровень… Всё минуло и свалилось куда-то вон за ту черту… Эй, ветер, пронеси чашу сию… Нет, не пронесёшь… Тогда прими меня в объятия свои…»
– Картошка в этом году хорошая, – сказал отец.
Генка не слушал его, он был весьма далёк от земного случая. Какая картошка! ему умирать, умирать сегодня! Ни картошка, ни лунный отблеск, ни седая проседь облаков, ни звёздная пыль в вышине, ничего, ничего не мило!
Мать накинула тёплый платок, выглянула в окно с кухни, потом крикнула погромче, чтоб услыхали её. – Скоро ли спать ляжете? Никак не наговорятся. Ишь, отец и сын… Говорят, говорят… Давайте уж на боковую… Время-то позднее…
Знала бы ты, мать, какую непростую думу твой сын вынашивает в эту минуту?! Потом и завоешь от ужаса, да только ужас так сожмёт тисками, что ум оближется болью сыновней, а не отмыться от ней во веки вечные. Пожалуй, веки вечные иначе предстанут.
– Иду, – отозвался дед. – Ты идёшь, али как?
– Попозже…
– Ну, давай, побудь чуток один…
– Угу…
Луна спряталась в облаке, она чувствовала, что в эту ночь рождается беда, неминуемая, но беда одного человека, готового вступить в вечность, совершенно не зная её намерения. Луна пыталась повлиять на душу мужика, но он не принимал позывные. Не мог принять.
Звёзды также посылали свои искры раздумий, но и их образы потеряли свою мудрую ценность, хотя растворялся плач золотых огней на его душе, да только Генка больше не укреплял себя волею творческих намерений. В нём бурлила безудержная страсть воскресшего греха, утомляющего сознание и влекущая куда-то вперёд. А что там впереди? Свет или тьма?
– Ты скоро? – Отец обернулся напоследок. Удержи в себе это прощание, постой ещё и ещё… Больше не будет такой дорогой минуточки! Она нынче последняя и заветная. Не приостановить её ход… Эй! Никого… Уже никого нет рядом.