Жил-был коть…
Шрифт:
Каллиграфии я уже не застала, зато перьевые ручки у нас были обязательны. Никаких шариковых! Чернила – только фиолетовые! У хороших девочек внутри тетрадок лежали промокашки, но это все равно не спасало от пятен на руках.
Ближе к Новому году я почувствовала первую детскую влюбленность к своему соседу по парте Ваньке Шовковскому. Это сейчас девятилетние девочки дают уроки соблазнения на Ю-тубе. В то далекое советское время всё было пристойно. Наши чувства мы переживали внутри себя, изредка делясь с подругами. С Ванькой мы обменивались записочками на
Когда начиналась большая перемена, наш класс было не унять. Мы гонялись за мальчишками, кричали и ездили на коленках по школьному паркету, натертому мастикой. Я корчила смешные рожи, и меня в классе дружно прозвали "злой бабушкой". Мы бегали по коридору и бесились, как могли. Как же мне потом влетало от мамы за желтые мастичные пятна на колготках!
К моей радости, в классе оказалась и моя подружка по двору Милка Винокур. "Француженка", как называла ее моя бабушка, чтобы не говорить "еврейка". Мне, кстати, пришлось пережить некую зачистку языка. Как только я пошла в школу, мама с папой запретили в доме употреблять идиш. Вдруг я что-то в классе ляпну? Стоило мне произнести привычное "агицин паровоз" (так и что) или "дрек мит фефер" (говно с перцем), или попросту "шлепер" (неопрятный человек), мама строго спрашивала:
– Наташа, повтори, что ты сейчас сказала!?
Конечно не сразу, но к зиме школьный жаргон вытеснил у меня фразы на идише.
Я привыкла к жизни по звонку. Если на перемене мы не играли в догонялки, то прыгали с девчонками в резинку. Я помню, как пулей неслась из класса, чтобы занять место получше. В кулачке был зажат комочек из резинки, которую в советское время втягивали в трусы или колготы. Что с этим чудом легкой промышленности делали школьницы младших классов? Натягивали вокруг ног двух девчонок и прыгали через нее. До упаду. До стертых подошв. Пока не прозвенит звонок на урок.
Студента второго курса Киевского политехнического института Сашу Коробова отвратительно бодало. Через полчаса заканчивается пара, и они с Пашкой попытаются пробиться в ресторан "Краков". Там обычно едят военные, поэтому цены на комплексные обеды нормальные, и водка всегда есть в наличии. После звонка Саша сумрачно подозвал своего товарища, и они двинулись в сторону "Кракова". Оказалось, ресторан закрыт на спецобслуживание. Ни просьбы, ни уговоры на швейцара не действовали. Паша уже хотел предложить ему за вход рубль (хоть и жалко было), но тут у дверей нарисовался старший лейтенант. Он показал вредному деду военный билет, и тот молча открыл ему двери.
– Ребята со мной, – сказал он и помахал студентам. – Заходите, молодежь.
В ресторане было подозрительно пусто. За столом мужики быстро нашли общий язык.
– Смотри, тот который высокий, – Саша, а который низкий – Паша.
– А меня Лешей зовут, – представился не по-военному лейтенант. – Давайте, хлопцы, за знакомство водочки выпьем.
На стол тем временем поступили соленья, буженина и графин со "Столичной". Студенты рассказывали про учебу и свои похождения по девочкам. Лейтенант негромко
– Мужики, а мне вчера новый анекдот про Брежнева рассказали.
Одна из официанток ойкнула и прикрыла рот рукой, как будто это она собиралась сыпать политическими шутейками где-то на партсобрании.
– Отставить, Паша, – одними губами произнес старлей. – Вы что же, студенты, не знаете ничего? Брежнев умер. Завтра траур объявят, но сегодня уже многие слышали, вот и рестораны закрывать начали, театры и кино.
Друзья переглянулись. Саша замотал головой:
– Информация точная?
– Точнее не бывает. Такими вещами не шутят, – ответил старлей. – Так что всё, мужики. Постарайтесь пока без анекдотов.
– Что с нами теперь будет? – Пробормотал Паша.
– С нами? Как-то выживем. А что со страной будет – вот главный вопрос.
На следующий день 11 ноября 1982 года в десять утра о смерти Леонида Брежнева на всю страну сообщил телеведущий Игорь Кириллов. Все понимали, что это закат эпохи. Кто-то ждал перемен, кто-то – продолжения застоя. В стране объявили трехдневный траур. В день похорон отменили занятия в школе. Обстановка была гнетущая. Из телевизоров раздавалась траурная музыка. Все новости сводились к прощанию с телом. Казалось, что ничего светлого советский народ уже не увидит.
Я болела, поэтому и так сидела дома. С удивлением и страхом я смотрела телевизор. Мама умелась со Славочкой в поликлинику. Со мной тогда оставили дедушку, который тоже скорбил, как мог. На журнальном столике стояла бутылка водки, тарелка с квашеной капустой, четверть украинского хлеба и банка с тушенкой. Из бара он достал стопочку тонкого стекла с надписью на польском языке "вудкавыборова". Сначала мы поговорили об утрате всего советского народа. Но стоило мне начать задавать неудобные вопросы о том, кто будет вместо Брежнева, дедушка сказал:
– Ната-батонэ (он так называл меня по-грузински), дай посмотреть телевизор. Не видишь что ли, страна в трауре?
Я посидела с дедушкой еще чуть-чуть. По телику ничего не показывали, кроме бесконечного прощания с советским вождем. И тут мой взгляд скользнул на балкон. Сквозь заиндевевшее стекло я увидела странный узкий и длинный ящик.
– Деда, деда, а что это? – Спросила я, показывая на балкон.
Дедуля подбирался к той волшебной стадии опьянения, когда он начинал балагурить.
– А это, Ната-батонэ, гробик для меня, – сказал он и хлопнул еще стопку.
Я с ужасом посмотрела на деда. К горлу подкатил комок.
– Как "гробик"? – Я подошла поближе к балкону и посмотрела на ящик повнимательнее. – Не, деда, ты толстый, туда не поместишься.
Дедушка поддел вилкой еще мяса из банки и отправил его себе в рот.
– Нет, помещусь, – ответил он. – Вот тут кусочек отрежут и тут.
После этого разговора я не спала несколько дней. Мне было безумно жаль дедушку.