Жил-был коть…
Шрифт:
Праздничный обед всегда начинался с тоста дяди Миши.
– Мазлтов, Лидусик, твое здоровье! – Торжественно произносил он и опрокидывал рюмаху коньячку.
Мой полусельский папа был крайне далек от русско-еврейской дружбы. Словечки на идише его сначала коробили. Потом он привык и даже сам стал иногда их употреблять. Но в глубине души он таил неприязнь к евреям. Когда развалится Советский Союз и начнется эпоха вседозволенности, этот негатив выползет из него наружу.
За столом все ждали, собственно, двух вещей: гефелте-фиш и анекдотов про Брежнева в исполнении дяди Миши. Бабуля охлаждала еврейский деликатес перед подачей и всегда выносила его после третьей рюмки, чтобы продлить томительное ожидание публики.
– Дядя Миша причмокивал от удовольствия и говорил:
– Муся, ты меня, конечно, извини, но твоя рыба "Фиш" – это дрек мит фефер (говно с перцем), а Лидусик готовит ее лучше, чем моя покойная мама.
Я внимательно слушала о чем говорят взрослые. И сидела тихо, ибо меня держали за общим столом ровно до того момента, как я начинала задавать вопросы. За цензурой неусыпно следила бабушка и лишь изредка, между сменой блюд, мне удавалось подслушать начало какого-то недетского анекдота.
Раскрасневшийся от армянского коньяка, дядя Миша Рондель терял бдительность и начинал рассказывать:
– Рабиновича вызвали в КГБ. Ему говорят: "У вас брат в Израиле". "Так я с ним уже двадцать лет не виделся и не переписываюсь"…
В этот момент бабушка закрывала мне уши и уводила в комнату поиграть.
– Бабушка, а что такое КГБ? А что такое Израиль? – Спрашивала я на ходу.
Бабушка всегда молчала.
В 1998 году мы поехали с мамой навестить могилки бабушки и дедушки. Я вглядывалась в надписи на серых памятниках и пыталась себе представить судьбы почивших в Бозе людей. Вот светлоголовый Сашенька, которому было отмеряно три годика. А вот памятник БрухеБоруховнеСмертенко, которая прожила, как смогла, семьдесят лет и два года. За углом могилки тети Муси и дяди Миши Ронделей.
У мамы корзинка с рассадой из огоньков и лопатка.
– Знаешь, Ната, бабушка и дедушка лежат рядом с соседями по Владимирской, – сказала она.
"И здесь коммунальная квартира", – подумала я.
Глава пятая
В 1981 году мама решилась на второго ребенка. Что послужило мотивом в этом выборе, я так и не поняла, даже когда стала взрослой. Первые тяжелые роды, кесарево сечение, тесная квартира с родителями, муж "на хорошем счету", но без особых перспектив, да еще я со своими болячками.
Неужели это? Совет Министров СССР увеличил выплату на ребенка и продлил матерям декрет до полутора лет. В стране начался беби-бум. Бабушка извелась, узнав о маминой беременности. Когда она ждала меня, в доме были бесконечные скандалы. Во время второй маминой беременности бабушка демонстративно молчала. Практически постоянно.
В доме появился Славочка. Бабушка маленько оттаяла, увидев внука. Тем более, что ее дочь наконец смогла насладиться материнством. Славочку называли "крестьянским сыном". Толстый розовощекий младенец, который только ел и спал.
Я чувствовала себя старой забытой игрушкой.
– Посмотри, какие у Славочки губки махонькие, – закатывала глаза мама, достав налитую грудь из халата.
Молока у нее в этот раз было много. Бабушка умильно улыбалась. Я скручивала свои губы в трубочку или поджимала их, чтобы они выглядели поменьше, и так ходила весь день. Может, сейчас и мне обрыбится хоть клаптик маминой любви?
В феврале 1982 года мама записала меня в школу. Поскольку в садик я не ходила, то была "асоциальным" ребенком. Я не понимала, что меня ждет в школе, как пойдет учеба, с кем меня посадят за парту, подружусь ли я с одноклассниками, научусь ли я писать прописными буквами. Вместо того, чтобы успокоить меня, мама без конца произносила одну и ту же фразу: "Если будешь плохо учиться, я не буду тебя любить." Каждая моя четверка, каждая неудача потом отзывалась эхом этих слов.
Было холодно. Перед выходом бабушка намазала мне губы сливочным маслом, от которого кожа у меня трескалась еще сильнее. Мы ехали с мамой на трамвае, потом шли, кока я не увидела здание, от которого у меня закружилась голова. В желудке что-то сжалось, и меня чуть не стошнило. Мама наклонилась ко мне и очень серьезно сказала:
– Ты помнишь, о чем мы с тобой говорили?
Я кивнула ей в ответ. Этот вопрос преследовал потом меня долгие годы. "Ты помнишь, о чем мы с тобой говорили?" – вот он, вопрос на миллион и венец советского воспитания.
Мы познакомились с учительницей, и я немного успокоилась. Она не была "злой теткой", как рисовало мое воображение. Валентина Григорьевна оказалась красивой женщиной с пышными русыми волосами и родинкой на щеке. На все ее вопросы я отвечала правильно; боковым зрением мне было видно, что мама мной довольна. И вот нас отправили к директору писать заявление. Уже в дверях я сказала что-то не то. Валентина Григорьевна меня спросила:
– Наташенька, а что ты любишь больше всего делать?
– Смотреть в окно и считать деньги, – не моргнув глазом, ответила я.
Мама смутилась и потащила меня вон из класса.
А потом было (нет, будет!) первое сентября. Я стою в школьном дворе. В руках – букет цветов. На голове два нелепых банта. Очки, которых я ужасно стесняюсь. Поверх формы – белый передник, пошитый мамой из куска занавеси. Такой вот советский олд-скульный комплект. Линейка началась. Мне страшно. И скучно. Выступает директор школы. Дети по очереди бубнят заученные слова. А потом меня бьет током. Из микрофона раздаются стихи, которые разносит ветром по школьному двору:
Ты помнишь, было вокруг
Море цветов и звуков.
Из теплых маминых рук
Учитель взял твою руку…
Посадили меня за третью парту с веселым, стриженным "под ёжика" Ванькой Шовковским. Через месяц наш 1-Б раззнакомился и сдружился. Мальчишки стали приносить солдатиков. Девчонки – кукол, мишек и сладости. На большой перемене класс заполняли запахи. Было особым шиком принести с собой бутерброд с красной икрой или шоколадную конфету. Осенью класс пахнул яблоками. Зимой – мандаринами.