Жили-были, ели-пили. Семейные истории

Рождественская Екатерина Робертовна

Поздравление от папы с двадцатилетием

Почти вся семья и я, тяжело беременная Лешей! Дима еще в Индии. 1986 г.

Собачье поголовье

Брунгильда – туркменский алабай

Спаниель Бонька

У нас всегда на даче жило по нескольку

собак – в основном большие умные дворняги, бросающиеся спасать своих от забредших почтальонов, электриков и вообще соседей. Собаки были умными, но очень похотливыми. Две погибли при исполнении супружеских обязанностей, когда дикая стая застукала их на месте преступного акта. Был любимый всеми черный спаниель Бонька, который, увидев впервые Иосифа Кобзона у нас дома, подпрыгнул ему до лица и чуть прихватил за нос – бескровно, так, на всякий случай, в профилактических целях. «Первый раз в жизни вижу собаку-антисемита», – сказал Иосиф Давыдович. Но после подружился с Бонькой и совал ему под стол всякое вкусное. Потом был глупый и злой ризен Мартын, который, обкусав за несколько лет всю семью, убежал вдаль за одиноким чужим лыжником. Убежал и не вернулся, несмотря на поиски. Мартыну в пару купили щеночка – среднеазиатку Дуню, и он год ее воспитывал, учил охранять и терпел подростковое хамство, но при этом никогда не трогал. Видимо, срывал всю злость на нас. Дуня росла, хорошела и извела на участке всю живность – от подземных кротов, наземных ежей и мышей до полулетающих белок и совсем не успевших улететь ворон. О кошках я вообще не говорю. Они были выведены на нашей улице как класс. По утрам у дверей дома лежал скромный скорбный набор – пара трупиков тут, тройка трупиков там. Похваставшись трофеями, Дуня утаскивала их и то ли закапывала на черный день, чтоб когда-нибудь вспомнить и полакомиться тухлятинкой, то ли… В общем, когда один раз я засекла ее с белкой в пасти – она явно не понимала, куда девать огромный меховой беличий хвост – и попыталась вынуть белку, Дуня одним глотательным движением – ымм, с собачьей улыбкой протолкнула ее сразу в желудок. Прокармливалась, в общем. Вероятно, белок считала основными врагами, потому что обожала лесные орехи и желуди. Малина, смородина, яблоки – если б на участке водились медведи, она бы извела и их. После Дуни появились Вероника и Брунгильда. Они ждут лета, чтобы сожрать всю малину, тем более что она у нас на даче столетняя.

Брунгильда с Вероникой (тоже сукой) в ожидании ужина

Бонька, Ксенин рисунок

Тимка – самостоятельный спаниель

Митя с Дуней. Дуня, тоже алабай

Даня мерился с Дуней, у кого лапа больше

Каждое лето малина дрейфует чуть в сторону, переползает немного вбок, вырастает то выше двух метров, то совсем худенькая, жиденькая и убогонькая… То обрастает крапивой, как защитой – не подойти! – то спокойно подпускает к себе, протягивая малинку прямо в руку. И червячки в каждой ягодке живут своей сладкой жизнью! Чаще всего они выползают и спасаются бегством, а те, кто поскромнее и прячется – хм, тех точно ждет неминучая смерть.

Конечно же, я в курсе, что малина двухлетка, но это там, за нашим забором. А у нас она старинная!

Растет она на стратегическом месте, вдоль дорожки от калитки, и пройти мимо – ну никак! Дети раньше там прятались в зелени и выходили, перемазанные сладким, искусанные комарами, пожженные крапивой, с полной ладошкой спелых ягод – на! Потом выросли большими дядьками и идут в дом за чашкой, чтоб набрать ягод бабушке.

Часто в малине можно найти гостей. Ждешь их к столу, ждешь, все уже остыло, идешь встречать к калитке, а они, родимые, вот, в кустах! Раскрасневшиеся, довольные, с цветами и подарками!! Здрассте, говорят, а мы тут уже полчаса, мы вовремя пришли!

Вот там пасутся не только гости, но и Вероника с Бруней. Если вы думаете, что они собирают с земли падалицу – таки нет! Они, эти две суки (одна умная и породистая, другая просто очень умная), выросшие в литературной среде, интеллигентно сжевывают ягоды с нижних веток. Поэтому малина растет у нас только наверху, а нижние ветки обглоданы и волосаты. В этих малиновых кустах жили все поколения собак, залегая там на месяц среди крапивы и охотно делясь ягодами со всеми.

В девяностые же, когда сухим или мокрым кормом в пакетах и жестянках еще и не пахло, собаки ели объедки с нашего стола, которых почти не оставалось. Тогда-то мы и решили договориться в Доме творчества писателей, чтобы покупать объедки классиков и кормить наших заслуженных собак. Надо было раз в день после ужина отправляться в столовую, где сытая грудастая поварица в подчеркивающем фигурищу халате за небольшую мзду огромным половником вычерпывала из кастрюли с надписью «Отходы» склизкую смесь из суточных щей, творога, костей, компотных сухофруктов, переваренных макарон и шмякала все это в приготовленные судки. Было время – живая еда из-под живых классиков!

Папа Дима разыгрывает шахматную партию с сыновьями

Ужасные девяностые

На даче в Переделкино

Девяностые ужасные были. Не только про страну говорю, про семью.

Ушла Лидка. Поболела немножко и с улыбкой ушла в 86 лет, будто извиняясь.

Потом болезнь отца. Он стал падать в обморок. У него изменился взгляд, стал какой-то вопросительный. В любое время суток он был одинаково вопросительный. Глубокий и страшный. Отшучиваться было глупо и бессмысленно. Отец перестал есть. Сильно похудел. Долгих полтора года нам морочили голову, что у него «играют» сосуды. Оказалось, доброкачественная опухоль мозга. Томографию тогда можно было сделать лишь на самом высоком уровне. Этого исследования мы так и не добились в России. Наш французский друг Алекс Москович предложил нам прооперировать папу в Париже, а для начала прислал специальные питательные коктейли с разными добавками – шоколадный, ванильный, апельсиновый. На завтрак – один, на обед – другой, на ужин – третий. Был бы хоть один со вкусом шашлыка, шутил отец. Операция откладывалась из-за аспирационной пневмонии. Аспирационная – от слова аspirer – вдыхать. Задолго до отъезда Роба подавился манной кашей и с тех пор стал подкашливать. Эта каша в легких так и застряла. Надо было эту манную пневмонию вылечить до операции. Не помню, сколько времени мы пробыли в больнице после операции. Ни о какой быстрой поправке, на которую мы так рассчитывали, речи не было. Пили кофе из автомата, заходили, как в дорогой бутик, в больничный ларек, подсчитывая, хватит ли денег, чтобы купить зажигалку. Денег у нас тогда совсем не осталось – все накопления испарились в реформу, остальное ушло на поездку. Жили в посольской квартирке поочередно: то я с мамой, то Ксеня. Месяц помогала маме выхаживать папу, разбираться с врачами, переводила какие-то документы, месяц домой, чтобы проведать мальчишек – одному 35, другому 6, третьему 3. Привозила домой чемоданы с бельгийским шоколадом для Лидки – она его обожала, с вонючим сыром, сливками, лапшой, со всем долгоиграющим. И сразу звали друзей на французский ужин из китайский лапши. За посольское жилье платить, слава богу, не надо было, но с едой тогда было туго: покупали в угловой лавочке бросовые помятые фрукты и овощи, обрезки от ветчины, китайскую засушенную лапшу и хлеб под закрытие булочной, чтоб со скидкой. Воду брали из фонтана, чтоб не покупать в бутылках.

Когда я в очередной раз примчалась из аэропорта прямо в больницу, меня ждал сюрприз. Я взметнулась на второй этаж и побежала в папину палату, будто за мной гнались все парижские маньяки. Мимо нянечки с чистым бельем, мимо лучезарно улыбающегося медбрата, мимо какой-то старушки в инвалидном кресле, мимо Аллы с Робой, мимо… Я промчалась мимо Робы, который вышел меня встречать, опираясь на маму и Ксеньку, как на костыли! Он шел не согнувшись, а в свой немалый человеческий рост. Господи, как я была счастлива! Худющий, бритый наголо, со свежим шрамом через весь череп, он был самый красивый на свете, и никакой Ален Делон не смог бы с ним сравниться! Как-то ждала у поста медбрата и краем глаза заглянула в журнал – нехорошо, конечно, но открыто было как раз на странице, где написали про нашего пациента: «Температура нормальная. Аппетит пока неважный. Сегодня взвешивали. За трое суток прибавил 130 граммов. Неплохо. На вопросы не отвечает, поскольку не знает французского языка. А жаль. С месье интересно было бы поговорить. Начал самостоятельно передвигаться. Вчера вечером, когда я раздавал лекарства, увидел, как они с мадам идут под ручку по коридору, улыбаются. Он кивнул и сказал bonjours. Мадам в последнее время оживилась и изменила прическу. Ей так намного лучше».

Папа лежал в госпитале, около которого по средам открывался рынок – свежие сыры из подпарижских ферм, ветчины, огромные караваи и выпечка, соленья, мед, сладости. Папа после операции снова учился ходить – мелкими шажками мы, семеня, выходили из больничного сада и шли под руку к рыночку, этому яркому и живому оазису жизни с кричащими торговцами, сильными запахами и немногочисленной публикой. Останавливались у каждого прилавка, пробовали сыры, вяленое мясо, нюхали трюфели. Иногда что-то покупали, граммов по сто. Иногда любимый отцовский эклер или корзиночку с кремом и клубникой. Ждали каждой среды, готовились к выходу на рынок, как на сцену Большого театра, нам это было просто необходимо – мы возвращались через эти вкусы и запахи к прошлой жизни.

Вернулись тогда. Он написал самые свои лучшие стихи и прожил еще 4 года.

В 1994-м он ушел. Это произошло прямо на даче, в Переделкино. Мы жили в доме рядом с родительским на одном участке. Рано утром в окно постучала Ксеня: «Иди скорей, Робе плохо!»

Он сидел в кресле с полуприкрытыми глазами, давление 80/40, без сил, ему трудно было даже пошевелить рукой. Вызвали «Скорую». Сердце все время останавливалось. Мы положили его на пол, и я долго делала ему массаж сердца и искусственное дыхание, пока не приехали врачи: Леня Рошаль и наш друг Володя Панченко. Обстановка была слишком деловая, я не собиралась отпускать отца просто так. Додержала его. Потом ему вставили в сонную артерию катетр и понесли на носилках в машину. Испуганные дети – одному восемь, другому пять, втянув голову в плечи, во все глаза смотрели на деда, которого торжественно проносили мимо по дорожке, ведущей к калитке. Они стояли рядом, как два воробушка, и что-то, наверное, уже понимали. Отца довезли до Склифа, сделали операцию – оказался еще и разрыв пищевода. А в реанимации стало останавливаться сердце. Рошаль вышел к нам и сказал, что мы можем зайти. Папа лежал весь в трубках, был еще под наркозом.