Жители ноосферы
Шрифт:
— Да, — вроде как шучу и я, — снять штаны и бегать, потому как вариантов нет. Подкидывали ее мне, как видно из записки. Ты, мам, рада?
— Потом поговорим…
Дебет-кредит, актив-пассив: ребенок рожден черт знает где, неведомо кто принимал роды, может, братья-хиппи, сознательно избегающие больниц. Их здоровье — их проблемы. Меня-то волнует другое: у девочки нет никаких документов, кроме явно неформальных Дашкиных писулек. Вся бумажная процедура отождествления ее с человеком ложится на меня. Оно мне надо?!
В уме — провал, в сердце — смута, в руках не держится кружка с молоком,
Вся надежда на маму — что она еще не забыла, как с грудными обращаться.
Гляди-ка — не забыла! Глаза боятся — руки делают.
Пока я очертенело курю в прихожей, пугаясь собственных глаз, пойманных зеркалом, она шумит водяной струей, трещит разрываемой фланелью, звякает ложками и наконец командует:
— Иди сюда! Молоко разбавь в этой кружке водичкой кипяченой. Давай мне!.. Сейчас, моя лапочка, я тебя покормлю, — это уже не мне. Непобедимая сила младенческой беззащитности рождает в мамином властном голосе нежнейшие нотки. Разогретое молоко с ложки вливается в крохотную складку на мордочке, которую я бы лично не сочла ртом (но его всасывают с жадным присвистом, значит, еда попала куда надо). — И, может, ты мне все-таки расскажешь, в чем дело?..
— Ну… одна девчонка разыскала меня… нет, не так… помнишь, я ездила с одним кадром на Кавказ? Так вот это его дочка от одной хиппарки…
— А ты тут при чем?
— Ну… — отзываюсь я не хуже Дашки и тяну из кармана халата новую сигарету, — она решила отдать мне свою Пашкину дочь… потому что она Пашкина… а у нас была любовь… а она хиппует в Москве и живет нигде, понимаешь? — и затягиваюсь. И получаю:
— Ничего я не понимаю! Но курить теперь изволь на лестнице! Ребеночку вреден дым!
От эдакой жесткости тона в свой адрес я чуть сигаретой не поперхнулась, аж загасила ее и довела всю историю до логического завершения. А по истечении истории мать совсем уже по затылку меня долбанула:
— Значит, ты теперь будешь ее удочерять?
— Чего?! — непобедимая Дашка, ты словно вселилась в меня. — С какого переляху? Зачем еще?..
— Мне так показалось. Я не утверждаю, мне просто так показалось. В общем, если все же захочешь удочерять, учти — надо с маленькой в детскую поликлинику сходить, пройти полный осмотр…
Мама не сразу увидела мои восьмиугольные глаза. А как увидела, сказала тихо и просто:
— Нет, от тебя проку не будет, я сама по врачам пойду.
И есть теперь мое бытование — неравномерный пунктир: тут — вижу себя, тут — вижу ее, такую элементарную и бесконечно сложную, как атом.
Моя замечательная мама, будто веник с моторчиком, — по врачам, по магазинам, по аптекам, и, гляжу, уже сетует, что к молочной кухне не приписывают. Конечно, кто ж туда припишет перекати-поле без роду, племени и документа! Этой кухни на проштампованных детей-то не хватает, мамаши на ее пороге зубами грызутся за место… знаем, писали злобную публицистику. Девочки полмесяца отроду как бы нет на свете. Она — фантом. Фантом плачет ночами, будто осознает все свои проблемы, а мама его укачивает. Я тем временем курю на
Мы ее прозвали Кнопкой.
А штрихи моей биографии, не связанные с Кнопкой, все то, что раньше было важным, теперь кажется мишурой. Хотя от этой мишуры многое зависит…
Оскомину набившая диспозиция: я в кабинете главного редактора докладываю обстановку.
Дядя Степа цедит сквозь сигарету:
— Это твои проблемы. С тебя мелодрама и заметка о переменах в горсовете, — и утыкается в гранки моржиными усами. Аудиенция окончена.
— Отлично, — говорю его почтенным сединам с высоты каблуков, — тогда я в мелодраме про себя и напишу. Мне ребенка подкинули — вы представляете, какой сюжет!
В нашем до боли родном, до изжоги прокуренном кабинете Игорь Елкин слушает меня издевательски внимательно, как клиента с психопатологией, а потом начинает глумиться на плоскую тему: а может, это все-таки твой ребенок? Я посылаю его в пень, а вместе с ним — весь наш мужской коллектив, неделикатный и жизнерадостный.
В контексте статьи о службе опеки и попечительства меня оплескивает озарением: там же работает одна душевная баба, которая все знает, всех видела, ничего и никого не боится, даже журналистов!
Кинув недописанную публицистику, я — в линолеумно-фанерный коридор службы опеки и попечительства, а там очередь. Вообще-то я хорошо воспитана, но не сегодня. Красную книжку наперевес — и ходу сквозь шеренгу потенциальных усыновителей:
— Граждане, не волнуйтесь, пропустите, без паники, без возражений… — тук-тук-тук под табличку «Инспекторы». — Нина Семеновна, можно к вам?
У Нины Семеновны очки вместе с глазами лезут на лоб, и в каждой линзе — встрепанная я.
— Инна!..
— Нина Семеновна, вы мне очень нужны.
— Пойдем выйдем!
На улице — теплынь, благоухание, зеленое марево. Свернули за угол. Я закурила.
— Рассказывай!
И я захлебнулась прямой речью, и где-то на середине тирады обнаружила себя плачущей. Началась нервная икота и спазмы в горле, перевитом дымом. Потому что начала, дура, с конца: как мама открыла дверь и увидела ее в коробочке. Синевато-бордовую, мокрую, страшненькую. Бедная Нина Семеновна восемь раз вынуждена была поинтересоваться, что к чему. Я провыла эмоциональную часть и перешла к фактографической. Представьте себе фабулу романа эпохи сентиментализма, где непонятая в любви героиня рожает ребенка от легкомысленного соблазнителя, упорхнувшего вдаль по жизни, и, томимая противоречивыми чувствами, оставляет плод несчастной любви сопернице, которую чает счастливой, — а я все это выдавала всерьез. Закончив сетованием — мол, в лубочном средневековье с формальностями было проще, типа, поклянешься на распятье, что не предашь это дитя, и оно твое с потрохами, а мне вот как поступить, чтобы наверняка?..