Живая душа
Шрифт:
Он бы не смог ответить, когда и отчего возникла эта неприязнь. В общем, из каких-то мелочей она возникла. Только дело не в этом. Ей все равно суждено было возникнуть — не от одной причины, так от другой — и суждено было в дальнейшем разгореться, потому что Микулай хотел жить по-своему, а Емель — по-своему. Они были почти одногодками, были земляками, соседями, но жили совсем по-разному.
Когда-то в детстве Микулай прокатил своего дружка Емеля верхом на палке. Играли деревенские мальчишки в городки, Емель беззастенчиво жулил. Малышня,
В детстве с Емелем было легко справиться. Потом стало потрудней…
Работали однажды на сплаве, в верховьях небольшой лесной речки. Случился затор. Плывущие бревна за что-то зацепились, застряли, их начало громоздить друг на друга. А был уже вечер, все устали, зазябли. Но принялись разбирать затор, и никто не жаловался на усталость — знали, что бросить работу нельзя. Мелководные речки капризны — завтра спадет вода, и останется срубленный лес валяться на берегах до следующего паводка… Все это знали, все принялись работать, лишь один Емель сказал:
— К черту!! Подохнешь тут ни за грош!
— Отдохни, — предложил ему Микулай. — Отдохни, если шибко устал.
— К черту!!
— Отдохнешь и не станешь ругаться. Это ведь с устатку…
— К черту! — опять прокричал Емель. — Я домой пошел, с меня хватит!
На сплаве работали парни послабей Емеля — и голодные, и оборванные. А Емелю не так уж худо жилось, судя по его красным, масленым щекам, и одет он был потеплей других — только у него красовались на ногах непромокаемые свиной выворотки высокие сапоги. В общем, Емелю не грозило первым подохнуть на работе.
— Не хочешь работать, — сказал Микулай, — сиди так, покуривай. А в деревню не пустим.
— Это еще почему?!
— Не дадим позориться. Ты же комсомолец.
— Плевал я! Не удержите!..
Тогда Микулай взбежал на обрывчик, где переобувался Емель, выхватил из его руки сапог, размахнулся и забросил на противоположный берег речки.
— А теперь пойдешь?..
Емель лениво поднялся, опираясь на багор, а потом размахнулся и чуть не всадил острие в живот Микулаю. Тот едва смог увернуться.
Микулай тогда еще не знал, что Емель способен на удары исподтишка. На подлые удары, которых не ждешь.
Микулай и Емель топтались на скользком обрывчике, выдергивая друг у друга багор, и никто из них не уступал, и никто не мог пересилить. Тогда Микулай выхватил топор из-за пояса, ударил по рукоятке багра и перерубил ее пополам.
Емель в тот день остался-таки работать, не ушел в деревню. Но, как поздней выяснилось, обиду не забыл и не простил.
Микулай с отцом косили сено в лугах. Рядом, за кустами ивняка, был покос зареченского мужика Меркура.
Дочка Меркура, Анна, давно Микулаю нравилась. И теперь он поглядывал за кусты, где белела холщовая кофточка Анны, тоже косившей траву, и ждал случая, чтоб подойти и заговорить с девушкой.
Случай, если ищешь его, всегда подвертывается. Отец Микулая отправился выбирать место под будущий стог, а за кустами ивняка, где белела заманчивая кофточка, послышался звон точильного бруска, ширкающего по лезвию косы.
Микулай быстренько пробрался через ивняк:
— Давай наточу!
— Я сама, — смущенно ответила Анна.
— А вдруг я все-таки лучше умею? Не прогадай!
Он зажал косье под мышкой, оно было теплым от ладоней Анны. Под кустами ивняка еще лежала роса, Микулай смочил в ней брусок и принялся точить косу. То на лезвие поглядит, то на стоящую рядышком Анну. Очень она ему нравилась — с узенькими, но округлыми плечиками, ладненькая такая. На лице нежный румянец, и губы как спелая земляника…
По праздникам Микулай, бывало, ходил в зареченскую деревню, видел Анну. Только поближе познакомиться не удавалось, на танцах ее всегда окружали парни из местных. А теперь вот Анна стояла совсем близко, и никто им не мешал переглядываться, посмеиваться, и Микулай не спешил отдавать наточенную косу.
— Носок хорошенько поправлю, — сказал он, продолжая ширкать бруском. А носок давно был как бритва.
— Отец придет, а тебя нету…
— Ну и что?
— Заругается! — поддразнивающе сказала Анна.
— Авось простит. Ты пить не хочешь?
— Хочу.
— Тут есть ключ. Недалеко совсем. Сходим, если меня не боишься.
— А разве ты страшный?
— Нет. Но ты же меня не знаешь… Вдруг испугаешься.
— Я тебя видела на иванов день. Все танцевали, а ты нет… Не умеешь? Даже нашу кадриль?
— Немножко умею.
— Отчего же не танцевал?
— Хотел с тобой, да опередили.
— А ты бы не мешкал!
— Больше не буду, — сказал Микулай. — Уж теперь не замешкаюсь, вот увидишь. Так идем за водой? Вкусная вода, ты такой и не пробовала…
Родник был в овраге, сумрачном и прохладном. Из-под козырька травы выбивалась тоненькая витая струйка и падала в песчаное углубление, похожее на чашу. Песок отсвечивал желтым, и вода казалась прозрачно-янтарной, как свежий июльский мед. По очереди Микулай и Анна наклонялись к этой медовой чаше, пили и все не могли напиться. Вода была замечательная. И у Микулая стучало сердце, когда он видел мокрые полуоткрытые губы Анны.
Потом они выбирались из оврага, и он, помогая Анне, подхватил ее за талию и почувствовал, что холщовая кофточка надета на голое тело; ткань скользнула под его пальцами, он машинально прижал ладони плотней, и тогда Анна обернулась с боязливой, беззащитной улыбкой… У него дыхание оборвалось от ее взгляда.
— Мико-о-ол!.. — сердито звал на лугу отец.
Им пришлось расстаться, ничего не сказав друг другу; но пока Микулай косил, он все поглядывал за ивняк — там светилась, мелькала белая кофточка, будто лебедь кружил над лугом.