Живая душа
Шрифт:
И лошади снова успокоятся…
На поле, возле которого ждет Микулай медведя, весной посеяли овес с горохом. Один раз уже скашивали зелень — на подкормку скоту. Теперь можно второй раз косить; горох, правда, не густ и цвести не будет, а овес выкинул метелки, заколосился. Сожмешь в пальцах сережку — из мягких зернышек сочится молоко.
Позавчера Микулаю сказали, чтоб пускал на это поле лошадей. Косить по второму разу не будут, зелень стравят скоту из-под ноги. Теперь так водится.
Микулай пригнал своих лошадей. На дальнем конце поля
Уже года три не видел Микулай медвежьих следов. Ему сделалось радостно, будто он отыскал дорогое что-то, давно потерянное и почти забытое… Да так оно и было. Частенько ходит в лес Микулай, то мох дерет, то стреляет белку, то собирает смолу-живицу. Но перестал надеяться, что встретит медвежий след.
За последние годы шибко поредели леса. Валит деревья громадный здешний леспромхоз, оголяет гривы и речные берега. Валят деревья совхозы, не стесняясь валят, сколько потребно. И медведю, бедолаге, спокойного места не найти, чтоб залечь на зиму.
Опять же — городские охотники донимают. Много их развелось, наезжают толпами, с десятками натасканных собак, с двуствольными ружьями невиданной убойной силы. Где уж тут медведю спастись!
Лосей, например, закон охраняет круглый год, а медведь без охраны остался. Бей по нему хоть из пушки. Вредным, что ли, считается до сих пор медведь? Но никто не слыхивал в здешних краях, чтоб медведь лошадь задрал или корову. И на человека медведь первым не бросится — он сам боится…
А таежный лес без медведя — не лес. Это ж нечаянная радость: увидеть, как пасется медведь на черничниках, как добывает из гнилого пня личинок и жуков-короедов, как, поднявшись на задние лапы, бороздит когтями кору на елке, оставляя свою хозяйскую отметину…
Нет, очень жаль, если останется медведь только в сказках.
Микулай двигался краем поля и старался прочитать, куда уводят следы. Попалась ему низинка, совершенно чистая и желтая. Талые воды нанесли сюда мелкий отмытый песок. И на этом плотном, как золотая пыль, слежавшемся песке Микулай нашел тройную цепочку следов. Грузный, уверенный след был в середине, а по бокам напечатались два суетливых, помельче.
Это не медведь приходил на овсы. Это была матка с медвежатами.
Еще теплей и приятней сделалось Микулаю. Но тут же он вспомнил про своих лошадей, и радость сменилась озабоченностью. Медведица лошадей не тронет. Но с нею — медвежата; они глупы, они могут, играя, приблизиться к лошади. Лошадь же, стоящая на открытом месте, не боязлива. Вытянув шею, будет смотреть на подкатывающихся медвежат. А матка, медведица, примет лошадиное любопытство за угрозу и кинется защищать детенышей…
Микулай раздумывал, как поступить. Он не мог угнать лошадей с этого поля. Они должны тут кормиться всю ночь. Кормиться и чувствовать себя в безопасности.
Но и медведицу Микулай не хотел пугать. Пускай полакомится овсяным молочком, пусть детишек побалует; урон невелик. В конце концов медведица вправе ждать от людей добра. Она его заслужила. Ведь не ушла она из растревоженных здешних мест, не испугалась тракторов и машин, ревущих на просеках. Спаслась от городских охотников с их страшными ружьями… А впереди у нее — зима, долгий голодный сон и полная беззащитность в этом сне, который растянется на полгода. И не только себя придется спасать, но и детенышей тоже…
Микулай вернулся к нижнему концу поля, где в углу, в заплывших бороздах, тесно стояли елочки с задранными лапками. Он проверил обзор, нарубил веток и устроил засидку.
Делал это Микулай привычно, умело. На его счету — одиннадцать медведей. Почти все добыты еще до войны, когда Микулай еще молодой был. Ему тогда нравилось, вернувшись с охоты, услышать разговоры по деревне: «Оне Микулай опять медведя взял!»
Эта медведица была бы двенадцатой. Но дед Микулай ее не возьмет, ему теперь не нужны разговоры по деревне. Он придет на засидку с ружьем, будет сторожить своих лошадей.
А на медведицу с медвежатами он только посмотрит.
На восходе, сквозь дегтярный туман, стала просачиваться размытая синева. Обозначилась зубчатая полоса елового леса, уже не угольно-зернистая, а бурая, с фиолетовыми провалами. Проступили на речном берегу деревенские избы; их мокрые тесовые крыши отражали синеву и казались ледяными. За деревней вдруг вспыхнула слабая звездочка, это загорелся свет на водонапорной башне. Значит, сторож пришел качать воду в бак.
А на поле Микулай покамест ничего не различал. Все поле из конца в конец было затянуто качавшимся, перетекающим туманом, и было даже непонятно, что удерживает этот туман на склоне угора, почему он не сольется в низину, теперь уже белый, как молоко.
Где-то близко заржала кобыла по кличке Рыжко. Не ошибся Микулай, узнал ее голос. Рыжко, наверное, окликала своего жеребенка. А вот и он отозвался тоненько, по-детски, застучали в тумане легкие его копытца, отбили торопливую дробь. И опять все затихло.
Микулай поднялся в борозде на колени, отодвинул еловые лапки. Ледяные капли разбились о его руку.
Поле дымилось и перетекало перед ним; дальний его край как бы висел в воздухе; лошадиные головы плыли над туманом, как над белой водой.
И тут близко, неожиданно близко от себя, Микулай увидел медведицу. Он мог бы ее заметить раньше, если бы смотрел именно сюда. Он бы непременно ее заметил, потому что туман лишь казался густым и плотным; на самом же деле он все-таки просвечивал, кое-где прореживался, только глаза Микулая это не воспринимали, потому что само поле, седое от обильной росы, напоминало по цвету туман.
Медведица, лежа на брюхе, почти не двигалась, точно камень. Микулай впился в нее взглядом, смотрел до рези в глазах… Он различил теперь, что медведица все же шевелится — подгребает лапой метелки овса, прихватывает их длинными вытянутыми губами и сосет, причмокивая. Микулаю чудилось, что он слышит это причмокивание.