Живая плоть
Шрифт:
– Я надолго уезжал. Был в Новой Зеландии.
– Вот как? – сказал Джапп. – Замечательно. Превосходно. Что ж, давай поглядим. Посмотрим на кое-что из движимости.
Он стал расхаживать среди мебели, отдергивал золотистые домотканые шторы, теперь превратившиеся в пыльные тряпки, закинул в угол занавески с красными и зелеными квадратами на черно-белом фоне, когда-то находившиеся в детской. Джапп по-хозяйски заглядывал под столешницы, стучал по поверхностям длинным ногтем. Виктор подумал, не опасается ли он личинок древоточца. Старьевщик даже подвигал взад-вперед инвалидное кресло, словно баюкая ребенка. Дженнер обратил внимание, что оно той же марки, что и у Дэвида, хотя его кресло походило на последнюю модель. Наконец Джапп выпятил нижнюю губу:
– Я вот что скажу тебе – даю за все четыреста фунтов.
Виктор был разочарован. Новая мебель, он видел в витринах магазинов, была очень дорогой. И даже бывшая в употреблении тоже взлетела в цене. Да ведь когда он хотел купить кое-что для своей квартиры, перекупщики не могли продать старые буфеты и обеденные столы. Положение вещей изменилось. Один только гарнитур из трех предметов наверняка стоил четыреста фунтов.
– Пятьсот, – сказал Виктор.
– Погоди-погоди! Мне нужно хорошо заплатить человеку, чтобы он приехал со мной сюда и погрузил все это. Нужно заплатить за бензин и амортизацию грузовика. Нужно полдня не появляться в магазине.
Джапп достал еще одну мятную конфету, посмотрел на нее и сунул в карман.
– Думаю, что одно инвалидное кресло потянет сотню, – заметил Виктор. – Посмотрите, оно почти новое.
– Скажу тебе честно, петушок: спрос на инвалидные кресла сейчас невелик. Подвешивание инвалидных колясок на цепи с потолка в комнате отдыха в Эктоне не прижилось, ведь это нельзя назвать шиком, верно? Четыреста двадцать.
Они сошлись на четырехстах сорока, и Джапп сообщил, что приедет забрать мебель в следующую среду. Посмотрел на выросшую траву в саду Мюриель и заметил, что хорошо бы здесь поселить львицу с детенышами. Виктор снова вошел в дом. Мюриель мыла чайную посуду. Вымыла чашку, ополоснула ее, вытерла посудным полотенцем, поставила в шкаф и принялась за блюдце. Виктор сказал, что ему нужно в туалет, пошел по коридору, поднялся по лестнице с красной ковровой дорожкой. Нельзя было сказать, что здесь ничто не изменилось с тех пор, когда он проделал этот путь чуть меньше одиннадцати лет назад в поисках «люгера». В доме стало заметно грязнее. Неужели работой по дому занимался Сидни? Или просто Мюриель после его смерти ничего не делала? Некогда блестящие края лестничных ступенек теперь лежали под слоем серой пыли, и дорожка была покрыта толстой коркой грязи, состоящей главным образом из волос, видимо, принадлежавших Мюриель, выпавших и брошенных лежать здесь годами. Снаружи светило солнце, совсем как в тот вечер, когда он отпер дверь ключом, изготовленным им в скобяной лавке, пользуясь тем, что тетя и мать поехали проведать Сидни в больнице, и, как в тот вечер, дом был мрачен и тих. Сейчас этот день словно бы повторился. Здесь все так же было тихо и мрачно. Скорее всего, за все эти годы окна так ни разу и не открывали. В воздухе по-прежнему стоял запах камфары, и с ним смешивался резкий, кислый запах пыли.
Некогда этот дом был красивым: его возводили в то время, когда строительные материалы были сравнительно дешевы, когда было в избытке отличной твердой древесины, и когда почему-то было больше времени, больше мастерства, больше людей, умеющих создавать облицовку, резьбу по дереву, необычную отделку карнизов. Однако же строители или, может, архитектор хватили через край, когда вставили в оконные проемы чрезмерно освинцованное стекло, а занавеси завершали дело, превратив этот особняк в темную пещеру. Скорее всего, эти шторы были приобретены в каком-то большом магазине, например в «Уайтлиз» или «Бентоллз». Они были сшиты из толстого бархата или тяжелого толстого шелка, плиссированные, с подкладкой и оборками, украшенные волнистыми шнурами с кисточками. Эти занавеси никогда не чистили хотя бы щеткой, в их складках скапливались пыль и мелкий мусор. Виктор, сам не зная почему, зашел в ту самую комнату, где был спрятан пистолет, и дернул за штору. Ему в лицо вылетела туча пыли, вызвав кашель. На ковре пыль лежала так густо, что не видно было рисунка с желтыми гроздьями и зелеными виноградными листьями. Теперь это были какие-то синевато-серые разводы.
Романы-вестерны по-прежнему лежали на полке, их не касались больше десяти лет. Виктор покинул эту комнату и оказался в спальне Мюриель. Посередине ковра с розоватыми цветами стояло большое зеркало в раме, шатко державшееся на двух стойках. Камин заполняли розовые и белые розы из гофрированной бумаги, сажа десять лет сыпалась на их лепестки. Кровать, как ни странно, была застелена, посреди покрывала лежала пушистая розовая собачка, молния на ее животе была расстегнута, открывая белую ночную рубашку. По-видимому, старуха надевала ее, когда снимала ту, что носила днем.
Памятуя рассказ о французском крестьянине, Виктор сунул руку под подушки, между простыней и матрацем. Выдвинул ящики прикроватных тумбочек, распахнул двери шкафа, оказавшегося заполненным костюмами Сидни. Обыск карманов не дал результатов. Боковое отделение шкафа было заполнено старыми сумочками, синими, черными, темно-красными, белыми, покоробившимися и потрескавшимися, их металлические застежки потускнели, замки были сломаны. Виктор вытащил черную, из поддельной крокодиловой кожи, и сунул руку внутрь. От хруста банкнот у него перехватило дыхание. Но он провел наверху уже слишком много времени. Он вернется сюда в следующую среду, когда Джапп приедет за мебелью. Не считая деньги, Виктор схватил несколько бумажек, закрыл сумочку, затворил дверцу шкафа и сбежал вниз.
Мюриель сидела с ножницами у электрического камина, делая вырезки из журналов «Кантри лайф» и «Космополитен». Казалось, она составляет альбом публикаций о событиях в жизни герцогини Гросвенорской.
– Долго ты, – сказала она Виктору.
Тетя смотрела на него, словно мышь, высунувшаяся из норки: настороженная, подозрительная, проницательная, всецело поглощенная собой. Он чуть ли не видел, как подергивается ее нос, шевелятся усы, быстро, нервно бегают глаза. Кольцо с россыпью бриллиантов было у нее на пальце – видимо, она никогда его не снимала.
Дженнер держал руку в кармане, ощупывая хрустящие бумажки: одна, две, три, четыре – по крайней мере, четыре, может быть, пять, определить трудно. Возможно, это десятки.
– Я хочу сказать тебе кое-что, – наконец произнесла она.
Виктор подошел к окну. Возле него было все так же душно, неприятный запах камфары и старой нестиранной одежды, сохнущей газетной бумаги и жженной на электрическом камине пыли был таким же сильным, но был виден дневной свет, даже ощущалось тепло солнечных лучей, пробивающихся через грязные ромбовидные стекла. Вдоль окна свисали длинные побеги ракитника.
– Мне совсем не хотелось писать завещание, – нарушила затянувшуюся паузу Мюриель. – Видимо, я суеверна, не хотела искушать судьбу. – Старуха подняла взгляд от своих вырезок к потолку, словно бог обосновался в ее спальне и теперь приложил ухо к полу, чтобы ничего не пропустить. – Но приходит время, когда нужно делать то, что нужно, а не то, что ты хочешь, и я знала, что перед смертью я должна быть уверена в том, чтобы тебе ничего не досталось.
– Большое спасибо, – выдавил Виктор.
– Поэтому я составила завещание на следующий день после того, как ты был здесь последний раз. Соседка Дженни, которая ходит для меня в магазин, взяла бланк завещания, пошла к моему адвокату, он сделал то, что я хотела, я подписала его и засвидетельствовала. Если хочешь, можешь посмотреть на копию. Я все оставила Британскому легиону [14] . Сидни был бы этим доволен. Я сказала себе: бедный старый Сидни посвятил жизнь тому, чтобы угождать тебе, Мюриель, а теперь ты можешь сделать это, чтобы угодить ему.
14
Британский легион – организация ветеранов войны.
Виктор не мог отвести взгляда от старухи. Он ощущал биение пульса в уголке рта, подергивание живой плоти. Его пальцы нащупали деньги, и он потер банкноты.
– Легион приносит много пользы, – продолжила Мюриель. – Они не пустят добро на ветер. Если б ты наложил на него руки, Сидни перевернулся бы в гробу.
– Его кремировали, – заметил Виктор.
Это был единственный случай, когда он нашел меткий ответ сразу, а не с запозданием. Захлопнул дверь за собой с такой же силой, как и в транспортной конторе. Направляясь домой глухими улицами к Аксбридж-роуд, достал из кармана деньги. Банкнот оказалось пять: две двадцатки, одна десятка, две пятерки. Виктору в голову не приходило, что там могут быть двадцатки, и настроение у него поднялось. То, что он потерял дом Мюриель и ее деньги, не особенно его огорчило: он никогда и не рассчитывал на это завещание. Однако злоба во взгляде старухи и ее слова действовали ему на нервы. Из-за ее отношения к племяннику, сочетания страха и неприязни, он был доволен, что взял эти деньги, и жалел, что не загреб больше.