Живи!
Шрифт:
На поляне меж тем шла нешуточная схватка. «Опасный момент», как сказал бы в свое время телекомментатор. У ворот команды синеформенных сгрудились человек пять красных, один из них стремительно прыгал по камням к лежащему невдалеке от ворот кожаному мячу; он уже занес волосатую жилистую ногу, чтоб как следует, от души, приложить бутсой по мячу, вбить его в ворота, в тревожно-сосредоточенную физию вратаря, как… Как раздался пронзительный свисток. Судья, да, очевидно, это был судья — кому б еще взбрело на ум надеть черную мантию, отделанную серебряной каймой? — выкинул руку с желтым флажком. Игрок разочарованно потоптался на камне, замер.
Судейский столик располагался на нескольких камнях, сдвинутых вместе. Рядом с судьей чинно восседали представители команд — синей и красной. Представитель синих встал, взял со стола два крошечных
Вратарь синих внизу широко ухмылялся; представитель синих подал ему знак, и тот, горным козлом проскакав до мяча, поднял его и запиннул в центр импровизированного поля. В три прыжка вернулся назад. Мяч упал неподалеку от игрока синих, и он накатом послал мяч дальше, передавая пас.
Я с интересом наблюдал за состязанием, постигая нехитрые, но сложные поначалу для непосвященного правила. По всей видимости, около судьи размещались капитаны противоборствующих команд, они указывали игрокам, что следует делать. Капитаны бросали кости, один кубик служил для определения количества прыжков, второй говорил о том, сколько раз можно коснуться мяча. Ходы совершали по очереди. Соперники перемещались по камням — темно-серым и светлым, — разложенным по поляне в шахматном порядке. Причем игроки по возможности старались наступать только на «свои» камни, вероятно, передвижение по «чужим» камням стоило б'oльшего числа очков. Вратари, пока находились в воротах, двигались, как им вздумается. Что, в общем-то, представлялось весьма разумным. Площадка ворот была вымощена камнями, поэтому вратарям ничего не грозило, они бесстрашно могли ловить мяч, прыгая и туда и сюда, и, не поймав, отважно шлепаться на задницу. А вот игрокам приходилось несладко: они, оскальзываясь, скакали с камня на камень, балансируя при этом руками, и ежеминутно рисковали сорваться. Но, как ни странно, спортсмены ничуть не боялись и с воодушевлением гоняли набитый тряпьем мяч. То есть это я решил, что мяч набит тряпьем: уж крайне тяжело и неуклюже он катался по полю. Продолжая рассуждать, я сделал вывод: так задумано специально, чтобы, во-первых, мяч не укатился слишком далеко и, во-вторых, не сшиб кого-нибудь из игроков, попав в голову или в корпус.
Игра продолжается; красные всё же забили гол, и христианская часть толпы восторженно гомонит, обмениваясь веселыми комментариями насчет другой команды, которой, по их словам, к концу матча так надерут задницу, что… Разобиженные мусульмане сплоченно ревут что-то невнятное. Кое-где даже вспыхивают потасовки. В общем, обычное поведение болельщиков на любой игре.
Вскоре объявляют перерыв; футболисты поднимаются на мостки, туда же спускаются и облепившие деревья зрители. Я, немного потолкавшись в толпе, вслушиваюсь в обрывки разговоров.
— Хорошо, хорошо сегодня игра пошла, а ставок, ставок столько!
— Небось, заработал неплохо?
— Еще бы!
— А как Салим играл, видели? Тот еще попрыгунчик.
— Медали таким давать надо.
— Эй, Салим, слыхал? Медаль тебе, идиоту, надо дать!
— Так давайте! — весело отзывается чернявый паренек. Он из «мусульман», в синей форме.
— Ха! Давайте. Выиграй матч, тогда и дадим!
— Судью на мыло! — задорно пищит какой-то мальчуган, прицепившийся к ветке ногой и рукой, как заправская мартышка. Болельщики и игроки хохочут. Странно, сейчас не видно никакой враждебности, и мусульмане, и христиане ведут себя по отношению друг к другу весьма приветливо. Игроки обмениваются рукопожатиями, смеются, хлопают друг друга по плечу. Идиллия.
Только один игрок в красных шортах и майке стоит в стороне, его старательно обходят. На нем маска, сплетенная из ивовых прутьев, похожая на хоккейную, это вратарь. Он вдруг поднимает руки и, срывая маску, кричит:
— Надерем синим жопы!
Оживление спадает. Люди замолкают, даже красные воспринимают слова своего игрока кисло. Синие смотрят на вратаря с ненавистью, а я — с изумлением.
К месту работы выбредаю совершенно случайно. Ст'oит мне только окинуть взглядом широкую площадку, на которой толпится с десяток человек, и узреть два плаката с крестом и полумесяцем, вывешенных по бокам от прочной двери с позеленевшей бронзовой ручкой, как на меня снисходит просветление. Мой кабинет! Помещение, где я лечу горожан.
— Доброе утро, доктор! — нестройно приветствуют меня собравшиеся.
— Доброе, — откликаюсь. — Извините, задержался. Подождите минут пять, скоро начну прием. — Мне нужно время, чтобы оглядеть свой кабинет, «узнать» его.
Нашариваю в кармане брюк массивный ключ с хитроумно вырезанными бороздками и вставляю в замочную скважину. Ключ со щелчком проворачивается, я внимательно прислушиваюсь — звук мне, несомненно, знаком. Берусь за бронзовую ручку и, с усилием толкнув дверь, вхожу.
Гомон за спиной стихает, как отрезанный. Да тут замечательная звукоизоляция!
Обстановка внутри прямо-таки спартанская, простенькая и непримечательная: стол, два стула со спинками, обитыми потертым бархатом, — для посетителей, кресло на металлической вращающейся подставке — для меня. Голые, выкрашенные в блекло-синий цвет стены утыканы плакатами на медицинские темы. И стулья, и кресло старинные, чиненые-перечиненые, того еще времени, когда мне было лет четырнадцать, и я учился в школе. Помнится, у директора школы, господина Филина, стояло подобное кресло. Мебель и окраска стен наводят тоску одним своим видом, а разве не задача лечебного учреждения — дарить людям надежду? Впрочем, в моем случае дело не в надежде.
Сажусь в кресло и, отталкиваясь ногами, делаю оборот — забавное ощущение. Кресло подо мной неуловимо знакомо поскрипывает, чуть-чуть проседает. В углу цокают секундной стрелкой часы с фальшивой позолотой.
Кладу чемодан на стол и вытряхиваю несколько пузырьков с таблетками — они подписаны, на этикетках указаны состав, срок хранения, в общем, всё, как полагается. На столе лежат книги, журнал, пачка бланков, имеется письменный прибор, графин с водой и два граненых стакана. Ополоснув стакан, наливаю в него воду, принюхиваюсь — вроде нормальная, свежая, и отпиваю. Бегло читаю надписи на развешанных без всякого порядка плакатах: «Мойте руки перед едой», «Ешь лук и чеснок — убей в себе микроба», «Чистите зубы пастой «Креоблин»! Она эффективно позаботится о ваших зубах и предотвратит кариес!». Плакаты чересчур нелепые, вызывающие. Но они давнишние, доигровые, а значит, ценятся жителями города — простыми обывателями. Иконы новой эпохи.
Рассеянно листаю журнал — в нем сведения о пациентах и назначенных им лекарствах. Отлично! Буду ориентироваться по записям. Что ж, пора за работу, больные, скорее всего, уже нервничают.
Я не помню, как работал раньше, и доверяю подсознанию — оно должно подсказать, как и что делать. Встав с кресла, отворяю дверь со словами: «Заходите. Прием открыт!» Мимо меня в помещение тут же протискивается тщедушный мужичок в черном головном платке, пыльном сером костюме и рыхлых, почти развалившихся кроссовках — нелепейший наряд. Посетитель, недолго думая, усаживается на стул, вытягивается в струнку и кладет руки на колени — ангелок, не иначе. Обхожу его, присматриваясь украдкой: невыразительное лицо, отцветший взгляд, жидкая бороденка и сероватая кожа, покрытая красными воспаленными прыщами. Совсем его не помню.