Живущий в ночи
Шрифт:
Но когда Стивенсон наконец поднял голову, взгляд его глаз можно было сравнить разве что с отравой, пенящейся в чаше из человеческого черепа. Меня вновь передернуло от светившейся в них животной злобы, которую я впервые заметил в тот момент, когда он выступил из тени на причале. Однако теперь я понял, почему мои натянутые, как струны, нервы завибрировали от страха. На какую-то долю секунды в его глазах мелькнул расплавленный желтый огонь, которым светятся в ночи глаза некоторых зверей, – холодный и загадочный внутренний свет, подобного которому я никогда не видел ни у одного человеческого существа.
25
Вспышка,
Глаза Стивенсона снова стали непроницаемыми и темными. Его гнев, казалось, на время угас, а в голосе теперь звучали лишь безысходная тоска и горечь.
– Все переменилось сейчас. Все переменилось, и уже ничто не вернется.
– Что именно переменилось?
– Я больше не тот, кем был. Я даже с трудом вспоминаю, каким я был раньше, что я был за человек. Все пропало.
Я понял, что Стивенсон, сокрушаясь по поводу утраты самого себя, говорит скорее сам с собой, нежели обращаясь ко мне.
– Мне больше нечего терять. У меня отобрали все, что было мне дорого. Я – ходячий мертвец, Сноу. Ходячий мертвец, и больше никто. Ты можешь себе представить, каково это?
– Нет.
– А ведь даже у тебя, при твоей дерьмовой жизни, когда ты прячешься от света и, подобно мерзкому слизняку, выползаешь из-под камня по ночам, даже у тебя есть причины, чтобы жить.
Должность шефа полиции в нашем городе является выборной, но Льюис Стивенсон, похоже, не заботился о том, чтобы получить мой голос на следующих выборах. Мне хотелось послать его далеко и надолго, но существует огромная разница между тем, чтобы выказывать бесстрашие, и тем, чтобы напрашиваться на пулю.
Он отвернулся от меня и уставился в лобовое стекло, по которому ползла белесая каша тумана, но за мгновение до этого я заметил, как в его глазах снова промелькнула электрическая вспышка. Она была еще более быстрой и незаметной, чем прежде, но встревожила меня гораздо сильнее, поскольку теперь я знал: мне это не привиделось.
Понизив голос, словно боясь, что его подслушивают, Стивенсон признался:
– Меня мучают жуткие ночные кошмары. Просто ужасные. Полные секса и крови.
Я, признаться, с самого начала не знал, чего ждать от этого разговора, но излияний Стивенсона о терзающих его душевных муках ожидал меньше всего.
– Они начались больше года назад, – продолжал полицейский. – Поначалу случались лишь раз в неделю, но затем начали приходить все чаще. Кроме того, поначалу женщины, появлявшиеся в этих снах, были мне незнакомы – всего лишь плод фантазии. Такие сны часто снятся подросткам: девочки с шелковой кожей, которым не терпится тебе отдаться… Вот только я в своих снах не просто занимался с ними сексом.
Казалось, его мысли уплыли далеко и теперь витают в тумане над какими-то неведомыми и мрачными землями.
Хотя
Еще больше понизив голос, Стивенсон сказал:
– В этих снах я избиваю их, хлещу по физиономиям и бью, бью, бью – до тех пор, пока их лица не превратятся в кровавые маски, душу их, пока не вывалится наружу язык…
Когда Стивенсон принялся описывать свои кошмары, в его голосе зазвучали нотки ужаса, однако, помимо страха, я безошибочно уловил в нем нездоровое возбуждение. Оно угадывалось и в том, как напряглось его тело.
– …Они орут от боли, а я упиваюсь этими криками, тем, как страшно искажены их лица, видом их крови. Это так прекрасно! Так возбуждает! Просыпаясь, я корчусь от наслаждения, меня сжигает сексуальное желание. А иногда, хотя мне уже пятьдесят два, я кончаю прямо во сне или сразу после пробуждения.
Орсон убрал лапы с решетчатой перегородки и затаился в глубине заднего сиденья.
Мне бы тоже хотелось очутиться как можно дальше от Льюиса Стивенсона. Мне казалось, что и без того тесная патрульная машина еще сильнее сжимается вокруг нас, словно под чудовищным давлением гидравлического пресса, какие используются на автомобильных свалках.
– А потом в кошмарах начала появляться Луиза, моя жена, и две… две мои… две мои дочери – Жанин и Кира. В этих снах они боятся меня, и я делаю все для этого, потому что их ужас возбуждает меня. Мне отвратительно то, что я делаю с ними, и в то же время я наслаждаюсь этим.
Ярость, отчаяние и извращенное возбуждение по-прежнему угадывались в его интонациях, низком тяжелом дыхании, в том, как ссутулились его плечи. Даже глядя на Стивенсона в профиль, можно было видеть, как страшно исказилось его лицо. Его разум атаковали непреодолимые внутренние позывы и порочные желания, но одновременно в этом человеке угадывалась еще и слабая надежда остаться самим собой, избежать окончательного погружения в пучину безумия, на грани которого он пытался удержаться. Эта надежда сквозила во всем его поведении, звучала болью в голосе – не менее отчетливо, нежели ярость и отчаяние.
– Со временем кошмары стали такими жуткими, а те вещи, которые я в них творил, – такими извращенными и омерзительными, что мне стало страшно засыпать. Я бодрствовал до полного изнеможения, когда никакое количество кофеина было уже не способно удержать меня на ногах, когда, сколько ни прикладывай лед к затылку, никак не удается избавиться от рези в глазах и держать их открытыми. И когда я наконец засыпал, на меня вновь наваливались ночные кошмары, причем во сто крат хуже, чем обычно, словно усталость швыряла мое сознание в еще более глубокую и темную пучину, таившуюся внутри меня и населенную самыми отвратительными монстрами. Половая охота, гон, бойня – неустанные и полные цвета, вот чем были наполнены мои сны – первые цветные сны, которые я когда-либо видел. Яркие цвета, отчетливые звуки! Я наслаждался тем ужасом, который творил со своими доченьками. Я слышал их мольбы о пощаде и свои безжалостные ответы, их стоны и рыдания, их конвульсии и предсмертные хрипы в тот момент, когда я входил в них, одновременно разрывая их глотки зубами.