Живущий в ночи
Шрифт:
– Послушайте, всего две минуты назад вы говорили, что вам больше незачем жить. Так, что бы здесь ни происходило, может быть, если бы нам помогли…
– Я был в таком настроении, – резко оборвал он меня. – Ты что, не слушал меня, уродец? Я же сказал тебе, что я – в настроении. В отвратительном настроении. А сейчас у меня другое настроение – получше. Я в настроении стать тем, в кого я превращаюсь, отдаться этому вместо того, чтобы сопротивляться и дальше. Перемены, дружок, вот в чем все дело. Восхитительные перемены. Сегодня меняется все и навсегда. Грядет новый мир, и он будет ослепителен!
– Но
– Если ты раскроешь тайну и сообщишь о ней миру, ты тем самым подпишешь свой смертный приговор, убьешь свою маленькую сучку диск-жокея и остальных друзей. А теперь вытряхивайся из машины, садись на велосипед и вези свою костлявую задницу обратно домой. Похорони пепел, который выдаст тебе Сэнди Кирк. А потом, если почувствуешь, что любопытство не дает тебе жить спокойно, отправляйся на пляж, проведи там несколько дней и как следует позагорай.
Стивенсон отпускает меня? Я не верил своим ушам.
– А собака останется со мной, – добавил он.
– Нет.
Полицейский указал стволом пистолета на дверь:
– Вон!
– Это моя собака.
– Это ничья собака. И я не намерен с тобой спорить.
– Для чего он вам нужен?
– Для показательного урока.
– Какого?
– Я возьму его в муниципальный гараж. Там стоит специальная машина – вроде мясорубки, только для дерева. Кидаешь туда ветку, а с другого конца вылезают стружки.
– Вы этого не сделаете.
– Сначала я выстрелю твоему псу в башку…
– Нет!
– …Засуну его в «дереворубку»…
– Выпустите его из машины немедленно.
– …А потом соберу фарш, который вылезет с другой стороны, и в качестве напоминания брошу возле твоего дома.
Я смотрел на Стивенсона и понимал, что это уже не просто новый человек. Это вообще нечто иное, вылупившееся из прежнего Льюиса Стивенсона, как бабочка из кокона, за тем лишь исключением, что этот процесс был отвратителен и происходил задом наперед: бабочка забралась в кокон и выбралась оттуда мерзким червяком. Эта кошмарная метаморфоза происходила, видимо, не один день, но сейчас, на моих глазах, достигла кульминации. Последнее, что оставалось от прежнего шефа полиции Стивенсона, безвозвратно исчезло, а тот, с кем я сейчас мерился взглядом, был движим одними лишь безумными страстями и порывами, недоступен для голоса совести, не способен плакать, как делал это всего пару минут назад, и опаснее, чем кто-либо или что-либо на этой земле.
Если внутри его сидит какая-то выведенная в лаборатории инфекция, передастся ли она сейчас мне?
Мое сердце, казалось, обменивается тяжелыми боксерскими ударами с самим собой.
Я никогда не считал себя способным на убийство человека, но этого был готов уничтожить без колебаний, поскольку спас бы таким образом не только Орсона, но и неизвестных мне девочек, которых Стивенсон намеревался затащить в свои кошмары, ставшие явью.
В моем голосе прозвучала неизвестно откуда взявшаяся сталь, и я потребовал:
– Выпустите собаку из машины. Немедленно!
На лице шерифа вновь заиграла змеиная улыбка, и он сказал:
– Эй, уродец, ты, случаем, не забыл, кто из нас полицейский? Не забыл, у кого пистолет?
Выстрели я сейчас, я мог
Мой противник первым нарушил молчание:
– А может, тебе хочется посмотреть, как я это сделаю? Ну что ж, изволь.
Он наполовину повернулся на сиденье, просунул ствол пистолета сквозь ячейки металлической решетки и выстрелил в Орсона.
Грохот выстрела в салоне смешался с отчаянным собачьим визгом.
– Нет! – закричал я.
Стивенсон выдернул свой пистолет из решетки, и в этот момент выстрелил я. Пуля проделала дырку в моей кожаной куртке и разворотила ему грудь. Уже бессознательно он выстрелил в потолок машины. Я выпустил еще одну пулю. Она угодила ему в горло и, вылетев из затылка, разбила окно.
26
Я был не в состоянии не только пошевелиться, но даже моргнуть, словно какой-то колдун превратил меня в каменное изваяние. Сердце металось в моей груди, подобно взбесившемуся железному маятнику. Я утратил способность чувствовать и даже не ощущал в своей руке пистолет. Ослепленный вспышками выстрелов и наступившей потом темнотой, я ничего не видел – даже мертвеца рядом с собой. И ничего не слышал, то ли оглушенный пистолетным грохотом, то ли не желая слышать того, что навязчиво бормотал мой внутренний голос о неминуемых последствиях случившегося.
Единственным из всех чувств, которое мне не отказало, было обоняние. В воздухе причудливо смешались вонь и благоухание: отдающая серой пороховая гарь, запах крови с металлическим привкусом, кислое зловоние мочи, шедшее от обмочившегося в предсмертной агонии полицейского, и почему-то – аромат шампуня с запахом роз, которым когда-то пользовалась моя мать. Все окружавшие меня запахи были реальны, если не считать последнего – давно забытого, но почему-то вдруг отчетливо ощущаемого сейчас. В мгновения леденящего страха наша память тянется в детство, сказал какой-то мудрец. Видимо, заставив меня почувствовать этот запах, мое подсознание в минуту паники обратилось к детству, надеясь, что на мою руку успокаивающе ляжет материнская ладонь и все сразу окажется на своих местах.
В следующее мгновение ко мне вернулись зрение, слух и все остальные чувства, обрушившись на меня почти с такой же – хоть и не столь смертоносной – силой, как две мои 9-миллиметровые пули на шерифа Льюиса Стивенсона.
Не в силах унять дрожь, я надавил ту же кнопку на консоли, которую чуть раньше до меня нажимал полицейский. Электрические замки на задних дверях щелкнули и открылись.
Толкнув плечом свою дверь, я вывалился из машины и рывком распахнул заднюю, словно безумный выкликая имя Орсона. Одновременно с этим в моей голове вихрем кружились мысли: каким образом я успею вовремя доставить пса в ветеринарную лечебницу, если он ранен, и как мне жить дальше, если он убит? Нет, он не может умереть! Он ведь не просто собака. Он – Орсон, мой необычный, особенный пес, мой спутник и друг, ставший за последние три года неотъемлемой частью моего ночного мира – не менее важной, нежели все остальные.