Живущий в ночи
Шрифт:
Вокруг машины кружились лишь хлопья тумана, но Льюис Стивенсон смотрел на лобовое стекло и, казалось, видел на нем все те жуткие картины, которые описывал, словно они проецировались туда каким-то невидимым кинопроектором.
– Потом я перестал противиться сну. Я уже привык к этим снам. А еще немного погодя – сейчас я уже не помню, когда точно это случилось, – кошмары перестали вселять в меня ужас, и я стал получать от них подлинное удовольствие. Я уже не испытывал вины – одно только наслаждение. Поначалу я боялся признаться в этом даже самому себе, но вскоре уже с нетерпением ожидал того момента, когда окажусь в постели. Когда я бодрствовал, эти женщины были самым дорогим для меня, но в своих снах я дрожал от наслаждения, всячески унижая их, позоря и пытая самыми невообразимыми способами.
Я испытывал тошноту. Вот только не знаю, почему: то ли воздух в патрульной машине становился все более спертым, то ли мне просто было отвратительно вдыхать то, что выдыхал главный полицейский. Во рту у меня появился металлический привкус, словно я пососал медную монету, в желудке ощущался какой-то холодный ком, а сердце покрылось панцирем изо льда.
Я не понимал, с какой стати Стивенсон вываливает передо мной свои омерзительные откровения, но чувствовал, что это только прелюдия, а за ней последуют такие жуткие признания, которые мне вряд ли захочется выслушивать. Мне хотелось, чтобы он умолк раньше, чем откроет мне последний из своих секретов, но, судя по всему, Стивенсон был настроен на то, чтобы высказать мне все до конца. Может быть, потому, что я был первым, кому он открылся? Заставить его замолчать было невозможно – разве что пристрелить.
– В последнее время, – продолжил он голодным шепотом, который будет преследовать меня до конца жизни, – я вижу во сне в основном свою внучку Ребекку. Ей десять лет. Очаровательная девочка. Стройная, красивая. Что только я не вытворяю с ней во сне! Ох, что я с ней делаю! Такой безжалостной жестокости ты себе даже представить не можешь. Я проявляю такую злобную изобретательность, что сам себе удивляюсь. А когда просыпаюсь, то чувствую себя хищником – божественно, лучше, чем во время оргазма. Я лежу в постели рядом со спящей женой, которая даже не подозревает – и, наверное, никогда не узнает – о странных обуревающих меня мыслях, и чувствую, как внутри меня бурлит сила. Я знаю, что могу получить абсолютную свободу в любой момент, когда захочу: на следующей неделе, завтра, сейчас.
Наверху время от времени подавало голос обычно молчаливое лавровое дерево. С его листьев периодически падали капли собравшейся от тумана влаги, и казалось, что дерево принимается быстро и неразборчиво болтать сотнями заостренных зеленых язычков. Капли неожиданно и резко стучали о капот машины, скатывались по лобовому стеклу, и меня почему-то удивляло, что это не кровь.
Я крепко сжал рукоятку «глока» в кармане куртки. После всего услышанного от Стивенсона я не допускал и мысли, что он выпустит меня живым из этой машины. Я поерзал на сиденье – легонько, чтобы он ничего не заподозрил. Мне нужно было сесть таким образом, чтобы я смог выстрелить в него прямо через карман, не вынимая пистолета из куртки.
– На прошлой неделе, – снова зашептал шериф, – Кира с Ребеккой приехали к нам на ужин, и я был не в силах оторвать от девочки взгляд. Я смотрел на нее и видел ее обнаженной, как во сне. Такую стройную. Хрупкую. Беззащитную. Я был так возбужден ее уязвимостью, нежностью, слабостью, что мне пришлось скрывать свое состояние от Киры и Ребекки. И от Луизы. Я хотел… хотел… мне было необходимо…
Неожиданно шеф полиции начал всхлипывать. Его вновь, как и в самом начале, захлестнула волна горя и отчаяния, на какое-то время отодвинув на задний план безумные желания и извращенную одержимость.
– Одна часть меня хочет, чтобы я убил себя, но – только маленькая и слабая часть, жалкая крупица того меня, каким я когда-то был. Хищник, в которого я превратился,
Стивенсон сжал левую ладонь в кулак, поднес его ко рту и вцепился зубами в костяшки, да так сильно, что из руки едва не брызнула кровь. Кусая пальцы, он пытался подавить всхлипывания – такие отчаянные, каких мне еще никогда не приходилось слышать.
В этом новом Стивенсоне не оставалось и следа спокойствия и невозмутимости, которые делали его такой внушительной и заслуживающей уважения фигурой, когда он стоял на страже закона и порядка. Теперь он полностью находился во власти эмоций – противоречивых, терзающих его изнутри и не дающих ни секунды передышки, как волны, без устали бороздящие поверхность штормового моря.
Несмотря на страх, который я испытывал перед этим человеком, в моей душе даже нашлось место для жалости к нему. Я был близок к тому, чтобы сочувственно положить руку ему на плечо, но вовремя остановился, почувствовав, что чудовище, которое только что исповедовалось мне, никуда не исчезло и не смирилось.
Вытащив кулак изо рта, он повернул ко мне лицо, искаженное такой нечеловеческой мукой, такой страшной душевной агонией, что я был вынужден отвернуться.
Стивенсон тоже отвернулся, снова вперил взгляд в лобовое стекло и молчал до тех пор, пока его слезы, подобно каплям с лавровых листьев, не скатились вниз и он вновь обрел способность говорить.
– С прошлой недели я под любыми предлогами избегаю общения с Кирой, чтобы только не видеть Ребекку. – Его голос предательски задрожал, но дрожь эта тут же пропала, уступив место ненасытной похоти бездушного тролля. – И иногда по ночам, когда на меня накатывает такое настроение, как сейчас, когда я начинаю чувствовать внутри себя холод и пустоту, когда мне хочется зайтись в крике и кричать не переставая, я думаю, что лучший способ заполнить эту пустоту, унять этот непрекращающийся внутренний зуд – это… сделать то, что я делаю в своих снах. И я обязательно сделаю это. Рано или поздно, но сделаю. Причем скорее рано, нежели поздно. – Теперь горечь и боль в его шепоте сменились тихим, но поистине сатанинским ликованием. – Я буду делать это снова и снова. Я уже приглядел несколько девочек примерно одного с Ребеккой возраста – лет по девять-десять, таких же стройненьких и симпатичных, как и она. Будет безопаснее начать с кого-нибудь, кто не связан со мной. Безопаснее, хотя, конечно, не до такой степени приятно. Но все равно это будет здорово. Почувствовать силу разрушения, сбросить с себя все эти кандалы, в которых нас приучили жить, разрушить свою темницу, стать наконец свободным – совершенно свободным! Когда я останусь один на один с девочкой, я стану кусать ее, кусать снова и снова. Во сне я облизываю их кожу и чувствую на языке вкус соли, а потом принимаюсь кусать и чувствую, как от их криков вибрирует плоть, которую я сдавливаю зубами.
Даже при скудном освещении в патрульной машине я заметил, как бешено пульсирует жилка на виске Стивенсона. Его зубы были крепко сжаты, рот перекошен от маниакального возбуждения. Сейчас он казался в большей степени животным, нежели человеком, а скорее – не был ни тем ни другим.
Моя ладонь так отчаянно вцепилась в рукоятку «глока», что руку вплоть до самого плеча пронизала боль. Я внезапно сообразил, что мой указательный палец лежит на спусковом крючке и я в любой момент могу непроизвольно выстрелить. Однако я еще не успел сесть таким образом, чтобы дуло оружия было направлено в сторону Стивенсона. Лишь сделав над собой изрядное усилие, мне удалось снять палец с курка.
– Что сделало вас таким? – спросил я.
Стивенсон повернул ко мне голову, и под ресницами у него вновь промелькнула мимолетная вспышка, но в следующий миг глаза его вновь стали темными и мертвыми.
– Лишь маленький мальчик-разносчик, – загадочно проговорил он, – лишь маленький мальчик-разносчик останется жить.
– Зачем вы рассказывали мне о своих снах и о том, что вы намерены делать с какой-то девочкой?
– Потому, проклятый уродец, что я должен предъявить тебе ультиматум. И хочу показать, насколько серьезно обстоят дела и насколько я опасен. Ты должен понять, что мне больше нечего терять и я с наслаждением вырву твои кишки, если до этого дойдет. Другие тебя не тронут…