Живущий в ночи
Шрифт:
Однако гордость не позволяла мне признать, что чувство моральной ответственности развито у меня в меньшей степени, чем у моей собаки, поэтому я дал знак Орсону оставаться на месте и ждать, а сам полез вверх по стремянке – с 9-миллиметровым «глоком» в правой руке и украденным дневником отца Тома за поясом.
Словно ворон, отчаянно бьющий крыльями в клетке, в моей голове метались образы из сумасшедших снов Льюиса Стивенсона. Шериф мечтал растерзать девочку – ровесницу его десятилетней внучки, но крики, раздавшиеся на чердаке, должны были принадлежать совсем маленькому ребенку. Впрочем, если пастор прихода Святой Бернадетты был одержим
Добравшись до верхней ступеньки и держась одной рукой за тонкую неустойчивую верхушку лестницы, я обернулся, посмотрел вниз и встретился взглядом с Орсоном. Пес, как было ему велено, сидел в коридоре и не пытался следовать за мной.
Вот уже полчаса он был на удивление послушен, выполняя все мои приказы без саркастического фырканья и закатывания глаз. Он никогда еще не вел себя так примерно. Скажу больше: за последние полчаса он, бесспорно, завоевал золотую олимпийскую медаль по послушанию.
Ожидая в любой момент получить от внезапно появившегося священника удар ботинком по голове, я поднялся еще выше и оказался наконец на чердаке. Видимо, до сих пор мне удавалось действовать достаточно скрытно, поскольку отец Том не поджидал меня, чтобы вбить мою височную кость в мои же мозги.
Люк располагался посередине небольшого пустого пятачка, вокруг которого, как мне удалось разглядеть, были навалены картонные коробки различных размеров и формы, старая мебель и другой непонятный хлам. Эти завалы достигали в высоту двух метров. Голая лампочка, висевшая прямо над люком, не горела. Свет шел из дальнего угла чердака, расположенного слева, ближе к фасаду.
Я стоял на четвереньках, хотя вполне мог бы распрямиться в полный рост – пологая нормандская кровля располагалась довольно высоко, и мне не грозило удариться головой о балки. Но я боялся не этого. Мне все еще казалась вполне вероятной возможность получить от взбесившегося святого отца либо удар по черепу, либо пулю между глаз, либо нож в сердце, поэтому я решил высовываться как можно меньше. Если бы я умел скользить на животе, как змея, я не раздумывая выбрал бы именно этот способ передвижения.
Спертый воздух пах, как само время – очищенное и закупоренное в бутылку. Запах шел от старого картона, грубо обработанных деревянных балок, пятен плесени и какого-то маленького мертвого существа – возможно, мыши или птицы, разложившейся в одном из темных углов.
Слева от люка можно было разглядеть два прохода, ведущие в глубь этого беспорядочного лабиринта: один шириной около полутора метров, другой чуть уже метра. Сообразив, что преподобный пользуется более широким проходом для того, чтобы приходить и уходить от своего пленника (если, конечно, тут вообще был какой-то пленник), я бесшумно скользнул в тот, что поуже. Я предпочитал застать священника врасплох, нежели столкнуться с ним нос к носу на каком-нибудь из поворотов этого лабиринта.
По обе стороны от меня громоздились коробки. Некоторые из них были перетянуты шпагатом, другие – широкой липкой лентой, концы которой свешивались перед моим лицом, словно липучка для мух. Я двигался с осторожностью, шаря рукой впереди себя, поскольку тьма была обманчивой, а мне не хотелось наткнуться на что-нибудь и устроить обвал всего этого хлама.
Я добрался до поперечного прохода, который шел в обе стороны, но не торопился выходить в него. Постоял у этого своеобразного
Тогда я осторожно высунул голову и посмотрел сначала направо, а затем налево. Этот новый коридор был узок – всего сантиметров девяносто в ширину. Свечение исходило слева и казалось теперь значительно ярче. Справа царил непроглядный мрак, который не выдал бы своих секретов даже моим привыкшим к темноте глазам. Мне почудилось, что там, в темноте, на расстоянии вытянутой руки, обитает какое-то опасное существо, которое сейчас, сжавшись пружиной, изготовилось к прыжку.
Я стал убеждать себя в том, что тролли живут под мостами, злые гномы – в пещерах и глубоких шахтах, что гремлины обитают лишь в заброшенных котельных, а гоблины, будучи демонами, не осмелились бы устроить свое логово в доме священника. Наконец я шагнул в узкий проход и повернул налево, оставив непроницаемую тьму у себя за спиной.
И в ту же секунду раздался визг – такой пронзительный и страшный, что я крутанулся вокруг своей оси и выбросил вперед руку с пистолетом, уверенный, что сейчас на меня набросятся сразу все тролли, злые гномы, гремлины, гоблины, призраки, зомби и еще парочка взбесившихся мальчиков-мутантов, в обычные дни прислуживающих у алтаря. К счастью, я не нажал на курок, поскольку секундное помешательство прошло и я сообразил, что визг раздался не позади меня, а впереди – там, где горел свет.
Этот третий жалобный стон донесся оттуда же, откуда и первые два, и заглушил шум, который я произвел, собираясь оказать сопротивление орде воображаемых врагов. Однако здесь, на чердаке, стон прозвучал иначе, чем когда я находился внизу. Во-первых, теперь он не так уж напоминал плач маленького ребенка. Сейчас этот звук показался мне гораздо более странным, если не сказать обескураживающим, словно из человеческой глотки вырвалось несколько тактов какой-то сверхъестественной музыки.
Мне подумалось, не повернуть ли назад и вернуться к стремянке, но я все же не исключал до конца возможность того, что кричал ребенок, находящийся в опасности. К тому же, если я вернусь, мой пес поймет, что я наложил в штаны. В этом мире, где имели значение лишь семья и дружба, он был одним из трех моих самых близких друзей, и, поскольку семьи у меня больше не было, я придавал огромное значение тому, что подумает обо мне Орсон.
Слева от меня коробки закончились. Дальше шли выстроенные пирамидой плетеные летние стулья, покрытые слоем лака корзины из камыша и тростника, обшарпанный комод с овальным зеркалом – таким мутным от старости, что я не смог увидеть в нем собственного отражения. Дальше громоздились груды какого-то непонятного барахла, прикрытые тряпками, а затем снова начались коробки.
Я повернул за угол и услышал голос отца Тома. Он говорил тихо, успокаивающим тоном, но слов я пока разобрать не мог.
На моем пути оказалась паутина, которая сразу же облепила мое лицо и прижалась к губам поцелуем призрака. Левой рукой я стер липкие нити со щек и козырька кепки. На вкус паутина оказалась горьковатой и пахла грибами. Гримасничая, я стал отплевываться, пытаясь делать это бесшумно.
Я стремился к новым открытиям, и поэтому голос преподобного Тома манил меня так же неудержимо, как дудка крысолова из Гаммельна. Все это время я с трудом удерживался от желания чихнуть. Повсюду было полным-полно пыли – такой сухой и мелкой, что казалось, будто она лежит здесь еще с прошлого века.