Живые и взрослые (сборник)
Шрифт:
Жаль, до войны никого не учили с ножом обращаться. Винтовки, пистолеты – сколько угодно. Вот и казалось, что враг будет где-то далеко, как в тире, – знай целься да стреляй. Опять же, никакого запаха.
Потому никто и не знал, какая она – война. Думали, повоюем неделю-другую, отбросим мертвых, закрепим Границу – и по домам, праздновать победу. Не война – так, легкая прогулка. Вон Нинка, когда к ним в отряд пришла, с собой взяла летнее платье и плюшевого медвежонка, трогательного такого, с пуговицами вместо глаз. Как она его звала? Мишка Сашка, да.
Что случилось с медвежонком,
Иногда она хотела бы об этом забыть.
Хорошо, что мертвые игрушечные медвежата не приходят назад. Вата лезет из разорванных швов, глаза свисают на ниточках… И запах – тяжелый, сладкий, мертвый запах.
На черно-белом экране смазливый парнишка рапортует командиру о выполнении задания. Командир отечески улыбается. Вот дети – насмотрятся таких фильмов, все мечтают о подвигах, о сражениях и победах. Ника, когда была маленькая, тоже все расспрашивала: «Как оно там было, на войне? Тетя, расскажи, как ты воевала!»
А что тут рассказывать? Там, на войне, только кровь и грязь. И еще – запах.
Но девочке, конечно, такое не скажешь. Зачем девочке об этом знать? Война – не женское дело. Дай бог, обойдется. Проживет Ника всю жизнь – и войны так и не случится.
Вот племянница Маша, Никина мама, уже ушла – и войны не застала. С одной стороны, жалко, что такая молодая. А с другой – повезло. Счастливая жизнь. Ни грязи, ни крови. А если пахнет плохо – так разве что в магазине тухлую замороженную курицу подсунули. Выкинуть – и все. Денег, конечно, жалко, но нестрашно совсем.
Маше можно только позавидовать. Любимый муж, чудесная дочка. Счастливая жизнь, иначе и не скажешь.
Короткая только.
А ведь раньше жизнь никогда не была короткой. Старшина Егоров рассказал как-то ночью, после фульчи-атаки: он-то помнит – раньше никто не боялся уходить, потому что все уходили не навсегда, ненадолго. Родные позовут шамана, дары принесут, свечи зажгут или там палочки специальные – и возвращайся на здоровье. И, главное, раньше, до Проведения Границ, мертвые все помнили, всех родственников, скажем, кто чей там муж или сын. Если бы Маша тогда ушла, могла бы возвращаться сколько влезет, Нику бы навещала. Нашли бы как-нибудь на шамана денег – на ребенке экономить бы не стали.
Но это все до Мая было, теперь уже, конечно, мертвые совсем другие.
Раньше изображения мертвых всегда в домах на почетном месте были – это Светлана Васильевна и сама помнит. У них в гостиной большая картина висела. Бабушка, папина мама. Папа с ней здоровался каждый день, говорил: «Здравствуйте, мама». Иногда, конечно, бабушка и сама приходила, но картина запомнилась гораздо лучше.
Куда она делась после Проведения Границ – кто ж знает?
У самой Светланы Васильевны спрятан в шкафу фотографический альбом и там – карточки ее мамы и папы, а еще Маши и Степы, Никиных родителей. Говорят, это небезопасно – хранить дома снимки мертвых, но чего уж тут бояться? Случись что, страшней, чем на войне, не будет.
Все будет хорошо – лишь бы войны не было. Она, проклятая, до сих пор по ночам снится. Проснешься ночью – лежишь в кровати, сердце бухает в груди. Иногда такое увидишь, что и забыть успела даже.
В кино такое не показывают. Вот, стояли они в одной деревушке, местных жителей почти не осталось, так что расселились по пустым избам. И вдруг ночью полезли мыши – изо всех щелей, из подвалов, с чердаков. С писком, скрежетом, визгом. Галка, оказалось, с детства мышей боялась – залезла на скамью и давай визжать! А они отовсюду валят – спереди, сзади, сверху, с боков… Галка визжит, мыши пищат, а Светке вроде и противно, и вместе с тем – смешно. Галка же всегда смелая была. Фульчи, ромерос, тинги – хоть бы что, зубы стиснула и вперед. А тут визжит как маленькая. Хотя чего уж страшного – всего-навсего мыши.
А на рассвете – началось…
Те, кто уцелел, обсуждали потом: мыши, бывает, прорыв чуют, вот и убегают. Считай, верная примета.
Может, Нике рассказать? Вдруг пригодится? Впрочем, не дай бог. И так девочке досталось. Родители ушли, совсем одна осталась. И в спортшколе, оказывается, дети ее травили – как я только не поняла сразу? Сейчас, вроде, наладилось друзья какие-то появились, даже мальчики, вроде Ника-то уже скоро совсем большая будет. Если не уйду быстро – может, и правнуков дождусь.
А уходить – не хочется. Егоров рассказывал, что после ухода не сразу по ту сторону попадаешь – сначала бродишь в каких-то промежуточных мирах. В старые времена живые тебе помогали дорогу найти: то ли шаманов посылали, то ли молитвы читали, то ли еще чего. Опять же, все заранее понимали, что там будет, после ухода. Мертвые приходили, рассказывали, объясняли. А сейчас – уйдешь и сама не знаешь, куда попадешь. Как ночью в тумане бродить, но еще страшнее.
Иногда Светлане Васильевне снится: горит спелая рожь, полыхает во мгле, а она с девчонками пробирается этим горящим полем, словно ищет брод среди пламени. Все они – молодые, яростные, злые. Готовы сражаться, пока хватит сил, до последней капли крови, до последнего патрона.
Они готовы уйти этой же ночью.
Они не знают: впереди – целая жизнь.
В такие моменты Светлана Васильевна думает: может, в самом деле, лучше было уйти тогда, в пылу битвы, в азарте схватки, там, где кровь и грязь, где душный сладкий запах мертвой разлагающейся плоти? Уйти – и не знать, что дома никого не осталось, только племянница Маша, совсем маленькая, военная сирота? Уйти – и не знать, что Маша уйдет раньше нее, и она снова останется с девочкой-сиротой на руках? Может, так в самом деле – лучше?
Так она думает – но потом успокаивается, лежит в ночной тишине, закрыв глаза. Лежит и повторяет про себя: все будет хорошо, все будет хорошо. Только бы войны не было, лишь бы не было войны.
…Вжик-вжик, говорит нож, вжик-вжик.
Надо все-таки научить девочку с ножом управляться, думает Светлана Васильевна. Не дай бог, конечно, но вдруг пригодится?
– Вы не понимаете, – говорит Майк, – вы совсем ничего не понимаете!
Руки его трясутся, по лицу течет пот, светлые волосы слиплись, голубые глаза широко распахнуты.