Живые и взрослые (сборник)
Шрифт:
Лёва успокаивается: про джинсы, туфли и сережки Рыба заговаривает при каждом удобном случае, а начав, уже без остановки мчит по этим рельсам следующие минут десять, если не больше. Для Гошиной мамы времени явно не останется.
Небось, если бы Рыба узнала, что они встречаются с настоящим мертвым мальчиком, ее бы вообще удар хватил.
– Не только взрослые, но и дети находятся сегодня под угрозой, – продолжает Рыба, – более того: именно вы – основная мишень наших врагов. У мертвых нет будущего, они знают об этом, поэтому так сильна их ненависть к детям, к тем, кто символизирует
На этих словах Рыба поднимает костлявый палец и указывает на Гошу. Класс замирает. Лёва видит, как сжимаются лежащие на парте Гошины кулаки.
Звенит звонок, словно точка в длинной речи – Рыба, как всегда, точно рассчитала время.
Ученики толпой выходят из класса, и сквозь шум Лёва слышит Олин голос:
– Девочки, вы к нему лучше не подходите, может, это заразно. Вот он с Кикой дружил – и его мама тоже тю-тю.
Секунда – и Лёва уже держит девочку за горло.
– Гадина, дрянь, – шепчет он, – попробуй еще раз открыть свой поганый рот – тебе самой будет тю-тю! У Гоши мировая мама, она обязательно вернется, не смей так говорить, поняла?
Оля слабо кивает, но стоит Лёве отпустить ее, начинает верещать:
– Валентина Владимировна, Валентина Владимировна! Меня Столповский задушить хотел!
Рыба появляется из класса, грозная и неотвратимая.
– Прекрасно, – говорит она, – драться с девочкой! А еще родители – учителя! Чтобы завтра же были в школе!
– Хорошо, Валентина Владимировна, – сухо отвечает Лёва и бежит следом за своими друзьями.
В раздевалке к Гоше подходит Зиночка. Сегодня математики не было, так что учительница видит его впервые после каникул.
– Я слышала, Валентина Владимировна сказала очередную речь? – говорит она.
Гоша сдержанно кивает.
– Я просто хотела, чтобы ты знал: далеко не все учителя разделяют ее позицию, – говорит Зиночка. – И лично от себя хочу добавить, что я уверена, что с твоей мамой все будет благополучно.
Гоша стоит молча, за него отвечает Ника:
– Спасибо, Зинаида Сергеевна, мы тоже очень надеемся! – и Лёва снова удивляется: какая все-таки Ника необычная, умная девочка.
Как здорово, что он в нее влюблен!
– Позвонили прямо тридцать первого декабря, – рассказывает Гоша, – мы с папой покидали вещи в рюкзак и сразу на вокзал. Второго утром начали поиски – и тут выяснилось, что никто толком не знал ни маминого маршрута, ни промежуточных стоянок. Думали, может, она заблудилась, не может выйти к людям – хотя мы-то знаем, как мама хорошо ориентируется в любом лесу. Подняли вертолеты, летали, высматривали – и ничего. А через пять дней прилетело начальство из института, и вот тогда я и услышал: только невозвращенки нам не хватало!
– Послушай, – говорит Ника, – я одного не понимаю. Лёва говорит: твоя мама – геолог. Не орфей, не ученый шаман. Как она могла не вернуться из Заграничья, если она туда и не попадала?
– Я не знаю, – отвечает Гоша, – но почему-то все уверены, что она там была. И уже не один раз.
Они сидят в сквере, на полпути от школы к дому. Снег такой глубокий, что приходится сидеть на спинке скамейки, поставив ноги на сиденье, почти сливающееся с окружающими сугробами.
– А что говорит твой папа? – спрашивает Лёва.
– Ничего, – отвечает Гоша, – ничего не говорит. Думаешь, я его не спрашивал? Как это так могло быть, чтобы мама бывала в Заграничье – а я об этом не знал? Она бы мне сувенир какой-нибудь привезла, мертвую вещь какую-нибудь. А папа отвечает: все очень сложно, Георгий, ты сейчас не поймешь. А когда пойму? Когда маму перестанут искать?
– Слушай, – говорит Марина, выпустив изо рта прядку, – у меня идея: давай спросим Майка. Может быть, он сумеет что-нибудь узнать.
– Нет, про это я бы точно знал, – говорит Майк, сверкая скобкой на зубах, – невозвращенец, да еще и женщина… это был бы большой хайп.
Сегодня Майк хорошо подготовился: на нем куртка, огромная, будто надутая воздухом, теплый шарф и шапка-ушанка. Они сидят всё в той же комнате, только Гоша захватил с собой фонарик – на улице уже темно.
– У меня же отец – невозвращенец, – продолжает Майк, – и когда новые невозвращенцы появляются – в нашей области или в любой другой, – он с ними обязательно встречается. Я бы знал про твою маму.
Майк обращается к Гоше, но то и дело оглядывается на Марину. Кажется, он очень доволен, что сегодня может быть полезен в чем-то более существенном, чем айпо, движки или компьютеры.
– А если она просто… ушла? Стала мертвой? – спрашивает Гоша. – Тогда ты мог бы узнать?
– Нет, конечно, – отвечает Майк, – знаешь, сколько их каждый день прибывает? Да к тому же это невозвращенцы помнят, что с ними было раньше – поэтому их так и ценят. А обычные мертвые – ну, они как я: никаких воспоминаний о том, что было при жизни. Я даже свое живое имя не помню. Правда, дядя говорит, меня звали Миша…
– А твой дядя – он помнит? – спрашивает Марина.
– Мой дядя, конечно, не совсем невозвращенец, – говорит Майк, – но и не обычный мертвый. Я с ним об этом не говорил, но вроде он специально отправился следом за отцом, когда отец остался у нас. Вроде, они поссорились еще при жизни, а потом дядя его преследовал повсюду. Так что дядя тоже по сути добровольно ушел к нам – и поэтому, наверное, помнит так много про Заграничье… то есть про мир живых.
– Ладно, ладно, – говорит Гоша, – а скажи, какие есть способы попасть туда, к вам? Ну, я знаю, есть ученые шаманы – они долго учатся, изучают разные науки, мучаются, даже говорят – болеют какими-то особыми болезнями, а потом – сдают экзамены и в конце концов могут путешествовать туда и обратно. Есть орфеи – эти просто поют или пишут стихи, ну и каким-то образом благодаря этому попадают к вам. Есть разведчики, которые проходят сквозь разрывы, которые специально ради них открывают в Границе. Но мама не была ни шаманом, ни орфеем, ни разведчиком – и если она ходила в Заграничье, то как она это делала?