Жизнь Бальзака

Робб Грэм

Даже если вывести за скобки подозрения Эвелины, что Бальзак «влюбился» в Сандо⁶⁷⁵, и инсинуации герцогини д’Абрантес относительно его «милого друга»⁶⁷⁶, выбор Бальзаком молодых помощников наводит на определенные размышления. Его переписка в середине 30-х гг. XIX в. постоянно напоминает одну из самых зловещих сторон Вотрена, когда он сбивает Растиньяка с пути истинного под липами в садике г-жи Воке. В тот период времени Бальзак часто ссылается на свою «андрогинность», «женское сердце», «материнские инстинкты»; он задается вопросом, «не совершила ли природа с ним ошибки». Упоминая о своей покладистости или неспособности противиться искушению, он сравнивает себя со шлюхой. Он даже придумал себе кличку – вдова Дюран – и забавлялся игрой в женщину. «Теперь я буду флиртовать только с мужчинами»⁶⁷⁷, – пишет он Эвелине, не слишком удачно успокаивая ее после того, как поползли слухи о его «женственности». Когда один молодой писатель по имени Альфред Нетман попросил его написать статью для газеты легитимистов, которую он собирался издавать, Бальзак ответил, добродушно подшучивая, в духе Вотрена. Газета его интересовала: «Женщинам естественно сильно интересоваться молодыми»⁶⁷⁸. Его молодые секретари подхватили игру, к чему их,

видимо, поощряли. Сандо обращался к Бальзаку «дорогая» (ch'eri)⁶⁷⁹, как и один из последующих секретарей, Лоран-Жан, который заканчивал разговоры словами «Припадаю к вашей пышной груди»⁶⁸⁰. Граммон предлагал свои услуги, представляясь человеком, «который любит вас, как любовник свою любовницу… как ни один ангел не любил Бога»⁶⁸¹. У слова «ангел» в то время имелась гомосексуальная окраска, которую Бальзак использовал в разговоре Вотрена с Растиньяком: «Если позволите дать вам еще один совет, ангел мой, то вот он: не цепляйтесь за свои мнения сильнее, чем цепляетесь вы за свое слово»⁶⁸². С одной стороны, подобные сравнения могут служить признанием сексуального компонента в отношениях мэтра и учеников; когда речь идет о Бальзаке, они становятся производными той эротической энергии, которая ранее выражалась в смиренном поклонении и теперь была едва отличима от потребности манипулировать другими и лепить их по своему образу и подобию.

Вряд ли Бальзак сильно удивился, когда друзья начали звать его Вотреном⁶⁸³. Они при этом имели в виду не только Бальзакарабовладельца, но и Бальзака-знаменитость. В 1835 г. он нанял младшего грума, или «тигра», который должен был править его каретой, и окрестил юношу Анхисом⁶⁸⁴, может быть, потому, что Анхис из древнегреческой мифологии в юности был конокрадом. Вскоре Анхис умер после неудачной операции на колене, за которую заплатил Бальзак, оставивший юношу на улице в грозу. Здесь нет ничего подозрительного, если не считать того, что Бальзак, в знак горя, увековечил грума в «Банкирском доме Нусингена». Там он предстает в образе мальчика-игрушки парижского денди, о котором говорят, что его заставили покинуть Англию после того, как его предыдущего хозяина обвинили в педерастии⁶⁸⁵. Необычное поведение было в моде. Сам Бальзак распускал слухи настолько успешно, что Готье позже говорил о его склонности к «скрытым педерастам»⁶⁸⁶, а по словам еще одного друга, Филарета Шаля, он разделял вкус императора Тиверия к младенцам, приученным удовлетворять его сексуальные потребности в ванне⁶⁸⁷. Возможно, эти слухи отражают лишь одну грань характера Бальзака, а вовсе не его привычку; но они определенно отражают общество, которое постепенно привыкало к рыночным отношениям. Каретами богачей правили маленькие херувимы «с белокурыми волосами, как у рубенсовской девственницы»⁶⁸⁸. Восхищение Бальзака упадочничеством практически не сказывалось на его осуждении политики, позволившей таким нравам процветать.

В некоторых отношениях угрызения совести мучили его даже меньше, чем Вотрена. Не подвергаются сомнению его желание тратить время и деньги и его тираническая щедрость. И все же он, в отличие от Вотрена, «по-матерински» заботившегося об опекаемом им молодом человеке, больше всего заботился о собственных делах. Подписав контракт на «Этюды о нравах», он убедил двадцатисемилетнего литератора Феликса Давена написать обширное введение к собранию его сочинений – образно выражаясь, провести экскурсию по галереям и куполам неоконченного собора. Давен знал, что его нанимают как агиографа, то есть ему предстоит написать нечто вроде жития святого, и постарался на славу. Но Бальзак не переставал «давать ему подсказки и исправлять» его⁶⁸⁹. Наконец он выхватил перо и, как видно из рукописи, добавил большие восторженные куски. «Разум изумляется, – с придыханием пишет Бальзак, – при мысли о сосредоточении стольких качеств – ибо г-н де Бальзак превосходен во всем». Под конец сам Давен приходит к тому же выводу: «И пусть продолжится его победоносное шествие, пусть он завершит свой труд, не обращая внимания на завистливые вопли критиков, чей мерный шест способен нащупать лишь мелкие огрехи и не замечает красоты творения в целом! Пусть он идет вперед, ибо он знает свое конечное предназначение!»⁶⁹⁰ Кое-что из похвальбы можно считать ложным высокомерием: в мире раздутых самомнений откладываются в памяти только крайние формы самопоглощения. Поскольку Бальзак имел возможность наблюдать за другими писателями, вроде Дюма и Гюго, а также за «звездами» парижских салонов, он знал, что в откровенном эгоизме есть нечто неотразимое.

Наверное, лучше всего можно оценить двусмысленное покровительство, какое Бальзак оказывал своим молодым помощникам, если вспомнить, как изменился после них его собственный образ. Он рассказывал всем знакомым, что собирается купить 365 жилетов⁶⁹¹; он «вкладывал деньги» в дорогие безделушки и обзавелся великолепной тростью, сделанной для него на заказ, с громадными кистями и «бирюзовым ободком» вокруг резного золотого набалдашника. Теперь эта трость выставлена в отдельной витрине в доме-музее Бальзака. Она напоминает тотем какой-то забытой религии. Подобно многим знаменитым памятникам, трость Бальзака оказывается на удивление маленькой. Тем не менее она неизменно пользуется огромной популярностью у посетителей. «Она имела во Франции больше успеха, чем любое из моих произведений», – сообщал Бальзак Эвелине. Его друг, художник Огюст Борже, услышал о трости, когда путешествовал по Италии⁶⁹². Ходили слухи, будто она обладает волшебной силой; без нее Бальзак стал бы простым смертным. Довольные карикатуристы потирали руки. Экстравагантные трости вошли в моду. «Они считают меня легкомысленным, – жаловался Бальзак и легкомысленно добавлял: – По-моему, все это очень забавно»⁶⁹³.

Трость Бальзака даже стала источником вдохновения для романа Дельфины де Жирарден, которая попыталась помирить Бальзака со своим мужем, предложив им завести роман. «Трость г-на де Бальзака» – глупый романчик, в котором «огромный» талисман делает Бальзака невидимым⁶⁹⁴. (Представлению о фаллических символах лишь предстояло внедриться в мнение публики.) Бальзак обо всем написал Эвелине: «Вы должны меня извинить, но, похоже, тростью заинтересуются мои биографы»⁶⁹⁵. Невольно вспоминается хилый молодой человек в бальзаковских «Первых шагах в жизни» (Un D'ebut dans la Vie, 1842), «завороженный» «элегантной тростью» своего спутника с золотым набалдашником. Но даже гении, которые начинают жизнь в бедности, продолжает Бальзак, склонны к такому ребяческому восторгу⁶⁹⁶. Бальзак наслаждался славой и удачей очень по-вотреновски, издеваясь над человеческой глупостью и проводя опыты над теми «семью или восемью сотнями дураков, которые и составляют общество»⁶⁹⁷. Опыт прошел с большим успехом. Вдова Бенжамена Констана пригласила его на чай, чтобы она могла восхититься его «престижным талисманом, который приковывает к себе все взоры»⁶⁹⁸. Трость сопровождала Бальзака в австрийское посольство, где иностранные дипломаты смотрели на него «как на зверя из далекой земли»⁶⁹⁹.

В одном отношении трость в самом деле придала ему невидимости. Лицо и фигура Бальзака начали появляться в газетах в то время, когда сам он начал удаляться от светской жизни. Крохи, представлявшие «интерес для биографов», были лакомыми кусками, которые он бросал журналистам и любителям скандалов. Бальзак представлял себя Алкивиадом, который отрезает хвост своему псу, чтобы афиняне не нашли у него других недостатков: «Они смеются над моим животом! Прекрасно! Вот и все, над чем им придется смеяться»⁷⁰⁰.

1835 год стал годом «откровенной роскоши и тайных лишений» – фраза, которую легко применить ко всей Франции. Бальзак превратился в признак времени. Подобно Вотрену, он представлял себя продуктом государства, пытавшегося подмять под себя граждан, вместо того чтобы создать общество для народа и таким образом позволить редким исключениям подняться над ним⁷⁰¹. Несмотря на все кажущиеся увеселения, его светская жизнь – выдумывание курьезных историй о себе – доказывает его крайний цинизм в отношении общества. Цинизм этот разделяли самые его здравомыслящие персонажи, как положительные, так и отрицательные. В отличие от Диккенса Бальзак не считает добродетель или сентиментальность достаточным предлогом для невежества. И злодей Вотрен, и похожая на святую мадам де Морсоф делятся со своими протеже одним и тем же бесстрастным взглядом на общество⁷⁰². Они словно сообщают им некий свод по большей части неписаных законов. Выучи эти законы, обрати их к своей выгоде и держи свою истинную суть скрытой там, где она еще способна сохранить чистоту. «Ворвитесь в эту человеческую массу как пушечное ядро или вползите туда, как чума»⁷⁰³. Бальзак жестко дрессировал своих молодых секретарей, тем самым готовя их к жизни в обществе. Разумеется, ему нравилось передавать другим собственный опыт и наблюдать за последствиями, подчас катастрофическими. Но помимо того в нем говорило отцовское желание собрать вокруг себя новую семью и подготовить своих учеников к жизни в мире, разделившем человечество «на обманщиков и обманутых»⁷⁰⁴. Именно здесь Бальзак наиболее нравоучителен и деспотичен. Нравственное влияние, передаваемое через дружбу, всегда будет для него важнее литературных подражаний. Кроме того, он не сомневался в том, что сам он как писатель неподражаем.

1835 г. отмечен еще одной переменой, которая как будто убирает последние нити страховочной сетки между воображением и действительностью. К тому времени сохранение тайного «я» стало более чем просто арьергардным боем. В письмах к разным конфидентам – ни одному из которых он не доверял целиком – Бальзак без конца рассказывает о «своем истинном “я”». Труд всей его жизни задуман и расчислен; но как же сам человек, который должен был создать шедевр? И как же его основные мотивы к написанию? Бальзак по-прежнему оставался холост, по-прежнему сидел в долгах и по-прежнему проводил за письменным столом до восемнадцати часов в день. Создается впечатление, что Бальзак слишком открыт и просто не может сомневаться и колебаться. И все же иногда он задавался вопросом, что труд делает с его личностью. Время от времени он упоминает странное чувство, что его судьба предрешена где-то в другом месте, «что со мной случается что-то хорошее или плохое, что должно случиться, а я не там, где я должен находиться». «Друзья часто видели, как я бледнею, услышав звонкое щелканье хлыста; они видели, как я подбегаю к окну, и спрашивали, что случилось. Потом я возвращался за стол и еще несколько дней дрожал и бывал подавлен»⁷⁰⁵.

В том году, словно повинуясь инстинкту самосохранения, Бальзак решил создать конкретный символ своего внутреннего святилища. У г-жи Воке был ее пансион, у Бальзака же будет его будуар. В марте он исчез: «Я взял топор и обрубил все канаты. Через три дня я скроюсь в келье, которая станет непроницаемой даже для моих родных». Он снял квартиру в доме номер 13 по улице Батай в Шайо, на тихой тогда окраине к западу от Парижа. В те дни в Шайо были сады и небольшие виноградники. Бальзак занял верхние этажи и мансарду; квартира внизу пустовала. Дом был тесный и ветхий, но, после того как гость проходил по унылому коридору, его глазам вдруг представал вид, который так нравился Бальзаку, – Сена, Дом инвалидов, Марсово поле, весь Париж, от Монмартра до недавно воздвигнутой Триумфальной арки – «окно, которое властвует над городом, над которым я сам хочу властвовать». Он приклеил к стене банк ноту в 500 франков и нацарапал записку рабочим: они получат деньги, если вовремя закончат ремонт⁷⁰⁶. Бальзак потребовал отгородить себе звуконепроницаемый будуар, обставленный очень своеобразно. Издали казалось, что обстановка поистине роскошна, но вся роскошь при ближайшем рассмотрении оказывалась мишурой, мерцающей иллюзией: против изогнутой стены на одном конце – 50-футовый турецкий диван, красно-черные обои имитируют шелк с дизайном коринфских колонн, канделябры на стенах, люстра на потолке, белые мраморные узоры, кресла, обитые кашемиром, ковер «под персидский» и, конечно, потайная дверь. Агент по недвижимости без труда сдал бы будуар Бальзака владелице борделя.

Бальзак описал свой будуар в «Златоокой девушке» (La Fille aux Yeux d’Or), и отрывок перепечатали в женском журнале в качестве источника полезных советов по декорированию дома⁷⁰⁷. Бальзак стал специалистом по дизайну интерьеров. Тот же самый журнал печатал советы по модному дизайну, надерганные из других романов Бальзака. Богачи по всей Европе обставляли дома «а-ля Бальзак»⁷⁰⁸. Вполне понятно, когда в «Журналь де Дам э де Мод» появилось описание будуара, там отсутствовал контекст. Именно в таком будуаре жеманного Анри де Марсе, обладателя «тела, которое не посрамило бы и женщину», соблазняет дочь раба из Гаваны по имени Пакита Вальдес. Она занимается с ним любовью в будуаре и, в самый ответственный момент, выкрикивает вслух имя женщины, которую она любит. Любовница – которая оказывается сводной сестрой де Марсе – закалывает ее кинжалом в приступе ревности, что позволяет де Марсе любоваться приятным эффектом красного на белой мебели⁷⁰⁹.