Жизнь Бальзака
Шрифт:
«Сельского врача» Бальзака с минимальным перевесом победил «Маленький горбун» детской писательницы Ульяк-Тремадер607. Одна из причин такого решения академиков была политическая: взгляды Бальзака, которые он отстаивал в «Сельском враче», в наши дни приравняли бы к манифесту радикальной экологической партии. Газеты не согласились с решением комитета и так расхвалили роман, что Бальзак счел их похвалы «потоками оскорблений». Его обидел ручеек разочарованных рецензий, авторы которых находили «Сельского врача» скучным, догматическим и раздутым. Даже сейчас, несмотря на подробные изыскания в области ирригации, агрономии, общественного здравоохранения и городского планирования, «Сельский врач» нравится в основном тем, кто находит в романе следы самого Бальзака. Примечательно, что одно из самых длинных авторских отступлений в «Сельском враче» посвящено еде. Несмотря на все его планы победить рынок своим благочестием, Бальзак отказывался капитализировать ожидания читателей; вот почему, подобно многим его романам,
Присуждение Монтионовской премии «Сельскому врачу» стало бы пародией на общепринятую справедливость. Для Бальзака того периода «добродетель» была тесно связана с его репутацией и состоянием. Своим романом он бросал вызов тем немногим, кто по простодушию своему не находил волнующей «поэзию зла»608. Эвелина Ганская и Лора де Берни служили гарантами его высоконравственных намерений. Но, хотя в романе преобладает объективное стремление к заботе об общественном благе, из переписки Бальзака выясняются его прямо противоположные взгляды.
Возможно, не стоит разъединять различные мотивы, которыми руководствовался Бальзак. Сосуществование идеального и фактического служит главной причиной, почему друзья находили его таким смешным – или, если задевались их личные интересы, аморальным. Подобно тому как незначительное происшествие дает толчок целой цепи событий, великую идею можно постепенно свести к крошечному нескромному мотиву. В одном отношении роман был автобиографичным. Бальзак воспользовался им, чтобы разрешить проблему, стоящую перед сельским врачом: можно ли наслаждаться преимуществами современной цивилизации, не жертвуя добродетелями бедности и страдания? Для Бальзак ответ был положительным.
С тех пор не всегда становится легко разграничить светскую и личную жизнь Бальзака. Вечные долги, растущие вне зависимости от того, было ли у него время тратить деньги, все больше и больше кажутся предлогом для того, чтобы посвящать всю жизнь работе. По словам редактора Армана Дютака, однажды Бальзак сообщил ему, что изобрел вечный двигатель. Вначале Бальзак не сомневался в своем успехе, но в конце концов понял, что «машине недостает двух лошадей»609. Нечто подобное всплывает в нескольких уклончивых фразах из писем к Эвелине – рассудительность в них поразительным образом сочетается с эксцентрикой: «Я испытываю к деньгам такое же презрение, как и то, в котором признаетесь вы. Но деньги необходимы; вот почему я намерен энергично работать над одним великим и необычным предприятием, которое ошеломит мир в январе».
Великое предприятие стало предтечей «Человеческой комедии». Озаглавленное «Этюды о нравах XIX в.», оно должно было включать в себя почти все романы и рассказы Бальзака, разделенные на четыре серии: «Сцены частной жизни», «Сцены провинциальной жизни», «Сцены парижской жизни» и «Сцены сельской жизни». Первые ссылки на этот отчасти сборный памятник датируются серединой 1833 г. Бальзак начинает затем называть свое произведение в единственном числе – на первый взгляд отличие небольшое. Впрочем, его устремления казались знакомым и нелепыми, и претенциозными. Он как будто пытался восхищаться самим собой из могилы610. До появления «Человеческой комедии» оставалось несколько лет, но великий план уже отбрасывал тень на повседневную жизнь Бальзака.
Возможно, просто даты… В апреле 1833 г., впервые за много лет, Бальзак решил отдохнуть и почти ничего не делал. После почти рокового несчастного случая в 1832 г. у него время от времени случались приступы депрессии и апатии; он решил погостить месяц у Зюльмы Карро в Ангулеме. Переписка затухает. «Врач приказал мне, как Навуходоносору, оставаться в животном состоянии. Так я и поступил»611. Затем, в мае, у него созрел замысел «Этюдов о нравах», и он вернулся к работе.
По крайней мере, в зачаточном состоянии замысел был не просто эстетическим. Во всех начинаниях Бальзака видна поразительная целесообразность. Возможно, именно поэтому он так похож на своего сельского врача. Почему Бенаси решает стать именно врачом, а не священником и не политиком? «Потому что, мсье, когда крестьянин болеет и лежит, беспомощный, в постели или поправляется после болезни, он вынужден слушать доводы логики… Именно это соображение сделало меня врачом»612. Сходным образом, в великом замысле Бальзака несколько добродетелей возникли из необходимости. Во-первых, превращая свои опубликованные произведения в строительный материал, а не вехи на пути к окончательному шедевру, он набирался смелости продолжать начатое. Все, что он делал, становилось вкладом в более великое целое, как вклады в программе накопления сбережений. Во-вторых, работа обеспечивала его вспомогательными задачами, которые можно было решать без помощи вдохновения: корректура, редактура, перекомпоновка. Наконец, его замысел позволял ему менять конструкцию и заново продавать свои произведения. Открытие знаменует собой перемену в жизни Бальзака, такую же важную, как открытие «княгини с Востока». Отныне он может жить, ясно представляя себе идеал. Идеал как совершенство и как вещь завершенную. Он воплотится в Эвелине и в будущем труде.
Именно поэтому новые романы, которые начинал Бальзак после своего открытия, он писал несколько по-новому. Он довольно много времени потратил на редактирование ранних трудов – «Физиологии брака», «Последнего шуана», «Шагреневой кожи». Кроме того, он прекратил просто изливать свои мысли на страницы бумаги. До конца жизни он постоянно перерабатывал собственные творения, живя своим прошлым и совершенствуя его. Он получил возможность исправить ошибки и увидеть свои достижения в более объективном свете. «Сейчас, – предупреждал он Эвелину (и будущих читателей своей переписки), – я нахожусь в приступе сочинения и готов слушать о романе только хорошее. Когда он будет готов, вы услышите все жалобы человека, который не видит ничего, кроме ошибок». Здесь, наконец, христианское раскаяние «Сельского врача» сочетается по тону с автором. «Вы мой читатель, – говорил он Зюльме, – вы, которой хватило мужества помочь мне выполоть сорняки из моих грядок, вы, кто увещевали меня стать лучше». Вместо тщетной агрессивности своих пикировок с Латушем у него возникло острое желание запасать критику, откуда бы она ни исходила, и именно это помогло превратить мучительное личное признание в роман о самосовершенствовании. Он начал пользоваться услугами корректора, знатока грамматики. Он подходил к своим произведениям «со скальпелем в руке» и нашел «тысячу ошибок» в «Луи Ламбере»: «Один, вечером, я плакал от отчаяния, и с этой яростью, которая овладевает вами, когда вы признаете свои огрехи после столь усердного труда». Навещая Лору, он взял с собой корректуру своего последнего романа. Две его племянницы, десяти и двенадцати лет, разрезали гранки и наклеили на большие листы бумаги, оставив много места для исправлений дядюшке Оноре. Под предлогом того, что помогает девочкам с французским, он велел им помечать ошибки, которые они находили, крестиками; затем он обещал объяснять им правила и тонкости грамматики. Иногда они заходили слишком далеко: «Племянницы стали пуристками и обсуждали текст, как мсье Шапсаль… раздуваясь от гордости, когда хозяин находил уместным исправить их»613.
Иногда он просил знакомых критиковать его труды по другим причинам. Прибежав в квартиру Жорж Санд на набережной Сен-Мишель, он притащил ей груду гранок, а взамен прочел ее гранки – правда, Жорж Санд не отличалась особой любовью к грамматике. Весьма интересны ее воспоминания об этих занятиях в письме Флоберу от 1866 г., потому что, похоже, Бальзак многому научил ее: «В результате никто из нас не меняется. Как раз наоборот. Обычно один лишь прочнее укрепляется в своих убеждениях. Но, поступая так, их расширяешь, объясняешь яснее и в целом развиваешься»614.
«Сельский врач» – первый роман, написанный по-новому; наверное, этим можно объяснить видимые многими недостатки. Замысел не давал Бальзаку покоя; ему хотелось, чтобы в основе его нового произведения был крепкий нравственный костяк. Примечательно, что эпизод, который сразу же стал знаменитым, служит также частью, в которой персонаж полнее всего перенимает мысли автора. «Жизнь Наполеона, рассказанная солдатом императорской гвардии крестьянам в амбаре» вышла отдельным изданием в июне и вскоре была украдена бессовестными издателями. Уловка с анонимностью рикошетом ударила по автору: по уверениям Бальзака, было продано 20 тысяч пиратских экземпляров. Из преступников выходят хорошие судьи. «Сражение» он не написал, зато «Жизнь Наполеона» от Корсики до острова Святой Елены, объемом в 7 тысяч слов – сама по себе является маленьким эпосом, чудом краткости в огромной вселенной.
Другая, более заметная, перемена в жизни Бальзака после того, как он с головой погрузился в работу, началась в его профессиональной карьере. Постепенно издатели начали чураться его, как страшного сна. Всех их по очереди – Шарля Гослена, Луи Маме, а вскоре и Эдмона Верде – Бальзак втягивал в свои замыслы, завершением которых всегда мыслилась победа самого романа.
Бальзак отказывался видеть в «безжалостных» торговцах равных себе: они лишь служили его репутации. Он, вполне справедливо, полагал, что делится с ними своим бессмертием. Гослен первым заподозрил, что заходит слишком далеко. Он решил, что имеет дело либо с мошенником, либо с человеком, которого барон Ротшильд со своей точки зрения финансиста назвал «очень легкомысленным»615. Оказалось, что у «легкомысленного человека» имеется еще одна причина желать, чтобы «Сельский врач» вышел без указания имени автора. Так ему было легче выпутаться из контракта с Госленом, в котором оговаривалось, что следующие пять сочинений Бальзака должны быть изданы у него. Презрев условия контракта, Бальзак продал «Сельского врача» Луи Маме, а когда Маме поинтересовался, почему автор не хочет, чтобы его имя появилось на обложке, объяснил: «Откровенно говоря, я не могу ставить на книгу свое имя, так как уже подписал соглашение с Госленом; а я, несмотря на всех клеветников, желаю остаться человеком чести».