Жизнь Бальзака
Шрифт:
Глава 10
Идеальная женщина (1832—1834)
Проблема, с которой Бальзак столкнулся в конце 1832 г., на первый взгляд кажется неразрешимой, но способ, каким он собирался ее решить, видится безупречным: совместить мечту с явью и найти идеальные отношения с идеальной женщиной. Ключом к разгадке стала простая истина, которую только люди неглубокие считают моралью волшебной сказки: «Ты всегда тот, кем хочешь быть»583, и, если твои мечты отказываются воплощаться в жизнь, ошибка вовсе не в обстоятельствах, а в неправильном изложении твоего желания.
К тому времени Бальзак стал специалистом в искусстве желания. За действительностью следовало не просто наблюдать: ее необходимо было поглощать и преобразовывать. Как его персонажи приобретали все свойства живых людей (скоро они начнут возвращаться на страницы других произведениях, как настоящие люди), так и Бальзак учился воссоздавать себя самого в новых отношениях. Если его вымышленному миру предстоит «состязаться с Государственным архивом»584,
Женщина, которую Бальзак решил наделить ролью идеала и которая станет его женой за пять месяцев до его смерти, впервые возникла в его жизни в симпатичном виде персонажа в поисках автора. 28 февраля 1832 г. она написала ему анонимное письмо из Одессы. Подписавшись «Чужеземка», она не дала обратного адреса. Письмо впоследствии пропало – очень жаль, ибо оно стало самым важным в жизни Бальзака. Какое-то представление о его содержании можно получить из ответов Бальзака. «Чужеземка» выражала сожаление по поводу, как ей казалось, «цинизма» и «атеизма» «Шагреневой кожи»: женщины в романе, считала она, изображены злобными чудовищами. Она просила Бальзака вернуться к более возвышенным идеям «Сцен частной жизни» с их ангелоподобными жертвами. На Бальзака всегда действовали предположения, что его произведения нерелигиозны; он настолько впечатлился письмом, что пошел на необычный и дорогостоящий шаг: поместил ответ в раздел рекламы «Газетт де Франс», надеясь, что его прочтут в России. 4 апреля между анонсами новых изданий и рекламных объявлений от учителей игры на фортепиано появились следующие строки: «Г-н де Б. получил письмо, посланное ему 28 февраля. Он сожалеет, что ему не указали способ ответа, и, хотя его желания не того свойства, чтобы о них можно было писать здесь, он надеется по меньшей мере на то, что его молчание будет понято».
Интригующее послание, в котором говорилось одновременно и так мало, и так много, стало началом переписки, которая будет продолжаться почти до конца жизни Бальзака. Переписка с Ганской превратилась в один из самых подробных дневников жизни писателя, и для всех, кто пытается отделить «настоящего» Бальзака от персонажей «Человеческой комедии» и его масок, созданных специально для публики, сохранение переписки с Ганской кажется необычайной удачей. Что знали бы мы о подлинном Бальзаке, если бы он не вел летопись главного романа своей жизни? Впрочем, не стоит и излишне радоваться: письма к Эвелине Ганской – всего лишь один роман из многих, роман со своей внутренней логикой, своей идеальной развязкой, непоследовательный и запутанный. И разумеется, это роман со своим Бальзаком. Важно, что первые письма к Ганской написаны еще до фиаско с маркизой де Кастри. Начав новый роман еще до того, как прежний был завершен, Бальзак страховался от поражения, экономя эмоции. Здесь прослеживается параллель с его произведениями того периода, где каждый новый замысел словно перехлестывает прежний, как интеллектуально, так и финансово; или, как бывший предприниматель примерно в то время записал в своей книжке, «все мои прежние страсти были просто залогом этой»586.
Еще одно неподписанное письмо пришло из-за границы весной. К маю 1832 г. таинственная Чужеземка стала «предметом (его. – Авт.) сладчайших грез». «Незапятнанное» воображение Бальзака было занято работой; оно пыталось облечь в плоть и кровь фигуру, у которой до сих пор не было даже имени. Несколько раз он ловил себя на том, что «несется в пространстве и летит к той неизвестной земле, в которой живете вы, чужеземка, единственная представительница своей расы. Вы видитесь мне последней из людей, которые были разбиты и рассеяны по земле, может быть, отправлены в ссылку с небес, но каждый с языком и чувствами, чужими для той расы и не похожими на других». Бальзак заранее подсказывал таинственной незнакомке ту роль, которую, как он ожидал, она сыграет в его жизни. Его собственная роль была ясна: мужчина, состаренный опытом, чье сердце осталось молодым, писатель, приговоренный к тяжкому труду своим желанием «представить всю литературу общей суммой своих произведений» – «а теперь, – продолжал он без всякого намека на иронию, – я обязан охватить все темы, чтобы меня не обвинили в бессилии»587.
Первые письма Бальзака к Чужеземке были самыми длинными из всех, какие он писал. В каждом в сокращенном виде излагалась история его воззрений, в каждом – набросок автобиографии, которую он так и не написал. Он признавался Чужеземке в своей крайней чувствительности, в детском одиночестве, в несчастных обстоятельствах, вынудивших его сменить множество профессий. Он упоминал о своей наблюдательности, усиленной застенчивостью и страданиями. Бальзак расстилал свое прошлое, как ковер перед возможным покупателем. Чтобы сделать свою точку зрения как можно более яркой, он прибег к знаменитому образу из стихотворения Грея «Элегия, написанная на сельском кладбище»: цветок, который «цветет уединенно, в пустынном воздухе теряя запах свой». Цветок Грея – отважный многолетник романтической литературы. Джейн Остин в «Нортенгерском аббатстве» включает его в число других утешительных цитат, которые каждая героиня обязана знать наизусть. Бальзак пометил цитату из Грея собственным «фирменным знаком»: «Может статься, что вы больше не получите от меня ни одного письма; и дружба, которую вы породили, напомнит цветок, который погибает в неизвестности в лесной чаще от удара молнии!»
С самых первых писем Бальзак задает такой доверительный и искренний тон, как будто они с Чужеземкой уже влюблены друг в друга, и именно в ранних письмах неожиданно резко выявляется один из парадоксов его творчества. В романах такой возвышенный романтический язык почти всегда имеет иронический подтекст; в письмах Бальзак смело отбрасывает всякую сдержанность. Письма служили признанием в любви и доказательством того, что Бальзак верил в самореализующиеся пророчества. Переписка – своего рода заговор; обе стороны строят декорации и обзаводятся соответственно своими персонажами со скоростью, не всегда очевидной в передаче Бальзака. Между ними такое огромное расстояние, что не было смысла в краткости и недомолвках, особенно в то время, когда «самой цивилизации грозит опасность» (легитимистское высказывание, которое могло прийтись по душе богатой даме, живущей в царской России). К радости Бальзака, Чужеземка отвечала в сходном ключе. Его душе, предполагала она, возможно, уже несколько сот лет, а его «внешность, скорее всего, не дает представления о его живом воображении»: «Должно быть, вы возбуждены, священное пламя гения горит в вас, и затем вы предстаете таким, какой вы есть, а вы есть тот, которого я чувствую: человек с превосходным знанием человеческой души». Если она защитит его от ловушек и искушений, его творчество станет более чем совершенным, оно станет божественным! Бальзаку все больше казалось, что он нашел родственную душу.
К весне 1833 г. они обменялись пятью-шестью письмами. После того как Лора де Берни исцелила его раненую гордость, Бальзак вернулся в Париж, и у него хватало ингредиентов для, по его словам, чарующей, даже разрушительной фантазии: «Вы пробудили во мне несколько различных видов любопытства, и вы повинны в очаровательном кокетстве, которое я не нахожу в себе сил осудить. Вы не понимаете, как опасен для живого воображения и непонятого сердца, сердца, полного отвергнутой любви, туманный силуэт молодой и красивой женщины». Бальзак знал, точнее, думал, что знает, поскольку его письма к ней забирал где-то в Париже неизвестный посланник, что Чужеземка молода, одинока и живет где-то в украинской глуши. Он решил, что она – феодалка, княгиня, окруженная рабами, со склонностью к мистицизму, но, главное, не испорченная «нашим парижским обществом, которое так неистово возбуждает страсти и где все одновременно и великолепно, и жалко». Он также знал, что его новая знакомая – полька. Отсюда многочисленные намеки на «расу изгнанников»: в 1831 г., после того как Польское восстание было подавлено, в Париж начали прибывать первые беженцы. Для романтиков Польша стала наследницей байроновской Греции.
Впоследствии Бальзак постепенно узнавал правду. Он с изумлением понял, что многое угадал. Эвелина Ганская, четвертая из семи детей, происходила из знатного польского рода Ржевуских. Среди ее предков было много блестящих воинов, государственных деятелей, искателей приключений и безумцев588. Один ее предок замуровал свою мать в башне, чтобы добиться наследства; двоюродный брат ее отца стал вождем бедуинов и возглавил казачье восстание против царя. Однако представление Бальзака о ней как о «дочери порабощенной страны» оказалось не совсем верным: ближайшие родственники Эвелины встали на сторону России и потому избежали преследования. Ее отец стал сенатором Российской империи. Эвелина родилась в средневековом замке в Погребище 25 декабря – или, по григорианскому календарю, 6 января, в 1801 или 1806 г. Ее истинный возраст так и остался тайной, а она не пожелала ее открыть. Бальзак предпочитал думать, что его любимая родилась в 1806 г. Возможно, он был прав. В 1819 г., чтобы спасти семейное состояние, ее заставили выйти замуж за графа, скучного и унылого человека старше ее на двадцать с лишним лет589. Венцеслав Ганский принадлежал к типу, давно вымершему во Франции. Ему принадлежало имение Верховня, где насчитывалось 3035 крепостных (считая только мужчин). Размер имения составлял 21 000 акров590. Как позже заметил Бальзак, Верховня больше французского департамента, а сам замок напомнил ему Лувр, наполненный восточными коврами, шедеврами итальянских мастеров эпохи Возрождения, огромными зеркалами и медвежьими шкурами, которые лежат перед огромными каминами. В замке было 300 слуг и мастеровых, небольшой оркестр, охота, знаменитые винные погреба, больница и – отрада Эвелины – библиотека, которая содержалась в образцовом порядке. По сравнению с Эвелиной Ганской маркиза де Кастри казалась нищенкой. Перед дворцом шла широкая аллея, за которой виднелись река и несколько домов; дальше, куда ни посмотри, тянулись пшеничные поля. За пределами имения дороги были плохие, округ был уединенным, и в отсутствие гостей или поездок в Киев и Одессу жизнь там была жалкой. В Верховне Эвелина провела лучшую часть своей юности. У нее была четырехлетняя дочь Анна. Первые ее четверо детей умерли.
Письмо от автора «Шагреневой кожи» стало, наверное, одним из самых волнующих событий ее жизни. Может быть, отправляя письмо Бальзаку, она завистливо думала о Каролине, своей старшей сестре. Каролина бросила пожилого мужа; у нее были романы с Мицкевичем и Пушкиным; ее считали политически неблагонадежной. Эвелина была более покорной дочерью, но и ей хотелось стать путеводной звездой для какого-нибудь великого человека. Это был практически единственный открытый ей путь. Бальзак станет ее далекой родственной душой; кроме того, он будет снабжать ее сведениями «из первых уст» о блистающем мире литературной столицы. До тех пор Эвелине приходилось полагаться на сплетни соотечественников и родственников, живущих в Париже. Должно быть, кто-то из них сообщил ей о непривлекательной «внешности», которая почти не отражала «пылкого воображения» романиста.