Жизнь Бальзака

Робб Грэм

Юридическая подготовка, полученная Бальзаком, научила его многому. В частности, контракты с издателями становились для него обязательными к исполнению только после иска в суд. Однако контракты служили формой убеждения. «Вы, мсье, – кипел Гослен, – когда имеете дело с издателями, трактуете законы, как вам заблагорассудится, так сказать, создали свой кодекс законов! А поскольку я знаком лишь с обычным кодексом, ваш я принимать во внимание отказываюсь. Я стыжусь своего невежества!» Гослен несколько раз соглашался переносить сроки, а когда наконец не выдержал, Бальзак спокойно и рассудительно объяснил ему: что бы ни говорилось в законе, невозможно написать роман за такой короткий отрезок времени. Книги – не штуки материи. Следует найти какой-то другой образ действия, «более достойный нас обоих». Если Гослен начинал выходить из себя – а он не отличался большой терпимостью, – Бальзак прибегал к помощи морали. Он не просил извинений,

«и, хотя я весьма чувствителен к любым оскорблениям в мой адрес, иногда я способен забывать и прощать». У него был готов ответ на все. Если издатель отказывался переиздавать романы Бальзака, его упрекали в ограниченности. Если издатель настаивал на соблюдении условий контракта, Бальзак мягко напоминал, что «для людей достойных просто деньги – недостаточная награда за их труды». Письма Гослена, что вполне понятно, становятся более холодными и официальными; тогда Бальзак, к его изумлению, заметил, что «уже некоторое время гармония, которая должна царить между автором и его издателем, нарушена… Внезапно я понял, что вы не желаете более иметь со мной дело». Наконец Гослен сдался, то есть поступил именно так, как Бальзак и желал.

Отношения Бальзака с издателями выявляют еще одну его грань. Он умел возбуждать в людях лучшее или худшее. Он был хорошим наблюдателем, но иногда и сам вел себя так, что за ним стоило пристально наблюдать. Авансы и жесткие сроки заставляли его работать без отдыха; и даже без этого его поведение не всегда такое опрометчивое, как кажется. Имелся и основной мотив, который немногие издатели склонны были принять как предлог, но который на самом деле служил веским поводом вести себя агрессивно. Какими бы ни были его личные обстоятельства, Бальзак понимал, что он – привилегированный член преследуемого меньшинства, и вместо того, чтобы просто жаловаться на этот счет, он пытался все исправить. На следующий год он издал авторитетное «Письмо к французским писателям XIX века» (Lettre Adress'ee aux 'Ecrivains Francais du XIX^e Si`ecle). Важная веха в истории французского книгоиздания, его письмо заложило основу будущего закона об авторских правах и стало первым шагом на пути к основанию Общества литераторов. Оно также убедило публику в том, что честность не всегда ассоциируется с участниками литературных кампаний. В своем «Письме…» Бальзак отстаивает нравственное право авторов на их труды и простодушно просит, чтобы закон защищал интеллектуальную собственность так же, как защищает, например, тюки хлопка. Бельгийские издательства перепечатывали новые романы, как только они появлялись во французских журналах. Иногда пиратские тиражи, которые вполне открыто продавались во Франции, выходили еще до официальной даты первого издания – единственного, за которое автор получал гонорар. Романы инсценировались без согласия автора, и за его счет кто-то получал огромные прибыли. Все участники книготорговли становились орудиями великой несправедливости.

Следовательно, по мнению Бальзака, совершенно не важно, как он сам вел себя, имея дело с издателями или другими «паразитами». Правда на его стороне. Отвлечение их внимания становилось частью благородной кампании. Иногда он выдумывал довольно любопытные способы мести. В 1835 г. в двух парижских театрах одновременно шли две постановки «Отца Горио». Как обычно, автор оригинального произведения не получил никакого гонорара. Бальзак решил примерно наказать обидчиков и пригласил актеров обеих трупп отпраздновать премьеру, которая прошла с большим успехом, в ресторан «Шато де Мадрид» в Булонском лесу. Он прислал карету за актерами, а драматургов и режиссеров оставил на мостовой⁶¹⁶.

В других случаях убеждение, что с ним поступили несправедливо, пробуждало в Бальзаке настоящую ярость. И ярость эта не всегда находила выход в творчестве. Поборник закона и порядка способен был на хулиганские поступки. Некоторые критики сочли странность Бальзака столь серьезной, что просто не обращали на нее внимания или доказывали, что на самом деле ничего подобного не было. Однако доказательства налицо. Человек, способный создавать таких убедительных преступников, вполне в состоянии нести ответственность за свои преступные действия.

1 августа Маме подал на Бальзака в суд. Он еще не пришел в себя после банкротства, и ему надоело ждать окончания «Сельского врача». Бальзак злился на Маме из-за того, что тот отказался издать роман в одном томе размером с молитвенник. Естественно, Бальзак проиграл; суд постановил, что он обязан предоставить рукопись издателю. Бальзак заявил, что подаст апелляцию, а сам, как явствует из рапорта полицейского комиссара, на рассвете поехал в Париж, в свою бывшую типографию, где набирали книгу. В 6 утра прежний компаньон Барбье впустил его в здание, и он целый день перемешивал литеры, уже подготовленные к набору. В результате набор пришлось отливать заново. «В наши дни преступников уже не клеймят, – написал он, несколько иронически, учитывая обстоятельства, – но перо оставит шрам на скорпионе в человеческом облике, пометив его несмываемой меткой бесславия».

Усердное уничтожение набора в течение одиннадцати часов едва ли можно назвать непредумышленным действием – как и попытку разбить витрину книжного магазина в Пале-Рояль, в которой Бальзак заметил пиратское издание одного из своих романов⁶¹⁷. В обоих случаях он охотно возместил ущерб: он защищал «своих детей» и отстаивал свою точку зрения, разрушая с той же энергией, с какой творил. Тем не менее не все его акты насилия свидетельствуют о его альтруизме. «Рыцари безделья» в «Баламутке» устраивают садистские шутки над обитателями Иссудуна; сам Бальзак несколько лет спустя будет с изобретательным вандализмом среди ночи ломать ограду соседского сада⁶¹⁸. Та же черта заметна и в творчестве – каламбурах и аллитерациях в «Озорных рассказах», главе «Физиологии брака», всецело состоящей из произвольных буквосочетаний. Процессы творения и разрушения у него всегда находились где-то рядом.

Вечером 22 сентября 1833 г., спустя три недели после того, как «Сельский врач» вышел в свет, Бальзак покинул Париж. Зюльме он сообщил, что отправляется в Безансон за особой бумагой, которая нужна ему для клуба книголюбов. Другим знакомым он сообщал, что едет в Рим; он и правда отправился в своего рода паломничество.

Не останавливаясь на ночлег, он ехал в почтовой карете и достиг «мрачного» и «ханжеского» города Безансон⁶¹⁹ утром 24 сентября. Его встретил молодой журналист Шарль де Бернар, который писал восторженные рецензии на романы Бальзака в местной прессе и мог утверждать, что стал его первым литературным учеником: романы Бернара на протяжении почти всего XIX в. считались «безопасной» альтернативой Бальзаку⁶²⁰. Мэтр очень спешил. Он уехал в тот же вечер и, переправившись через Юрские горы, на следующий день очутился в швейцарском Невшателе, среди дикой природы округа Валь-де-Травер. Он чувствовал себя больше, чем обычно, «героем любовного романа». Остановился он в отеле «Сокол», впервые за четыре дня лег спать в постели и проснулся более свежим и отдохнувшим, чем в тот день, когда он покинул Париж.

Ганские арендовали большой особняк, носивший название «Мэзон Андрие». Парк, окружавший дом, граничил с модным променадом, который оканчивался мысом, известным среди местных жителей под названием «Обрыв». Оттуда, с высоты, открывался вид на озеро. Бальзак послал записку, в которой сообщал о своем приезде: «Я пойду на променад и пробуду там с часу до четырех; я буду смотреть на озеро, которое я прежде никогда не видел». Он сгорал от нетерпения. Выходя из отеля, он заметил проходившую по улице красивую женщину. «Вот бы это была она!» – подумал он (как оказалось позже, это и была она). Затем он прошел к «Мэзон Андрие», тихо прокрался во двор, «где даже самые мелкие камешки отпечатались в моей памяти, его длинные балки и сараи», и, задрав голову, увидел в окне лицо. «Я больше не чувствовал своего тела, – признается он ей позже, – и, когда я заговорил с вами, я был как в тумане»⁶²¹.

В тот день они встретились у озера. Эвелина сразу же узнала его. Он оказался низкорослым, коренастым, обаятельным, но его обаяние балансировало на грани вульгарности. Перед ней был явно автор своих романов, и все же… «Бальзак очень похож на тебя», – сообщала она брату в своем, пожалуй, самом откровенном письме.

«Он весел, бодр и обаятелен, совсем как ты. Между вами имеется даже внешнее сходство; вы оба похожи на Наполеона… Бальзак – настоящее дитя; если вы ему нравитесь, он говорит вам об этом искренне и открыто, как будто до сих пор пребывает в том возрасте, когда человеку только предстоит узнать, что слова служат для маскировки мыслей… Когда видишь его, трудно представить, как столько знаний и превосходства могут идти рука об руку со свежестью, изяществом и детской наивностью сердца и ума»⁶²².

Бальзаку Эвелина показалась еще более красивой, чем он осмеливался себе представлять.

«Нам двадцать семь лет, – писал он сестре Лоре, – мы восхитительно красивы, у нас прекраснейшие черные волосы на свете и нежная, изумительно тонкая кожа, которая свойственна брюнеткам. У нас восхитительные маленькие ручки, сердце двадцатисемилетней, наивной – настоящая мадам де Линьоль (героиня безнравственного романа – девственница, жена мужа-импотента⁶²³. – Авт.). В то же время мы безрассудны настолько, что при всех бросаемся мне на шею. Я уже не говорю о колоссальном богатстве. Но что это в сравнении с шедевром красоты?»