Жизнь Бальзака

Робб Грэм

В романе Бальзак приписывает развращенной Паките святые слова, произнесенные Марией де Фресне: «Один день без тебя… будет стоить целой жизни»⁷¹⁰. Кажется, что он не совсем уместно воспользовался фактом собственной биографии. С другой стороны, его будуар был местом волшебным: он служил порталом, поз волявшим Бальзаку перемещаться между истинным и вымышленным мирами. Его издатель, Верде, утверждает, что Бальзак в том будуаре соблазнил женщину, с которой познакомился на балу-маскараде в Опере⁷¹¹. С другой стороны, Эвелине рассказывали, что «несколько мужчин» на балу в Опере «добились расположения приличных женщин», выдав себя за Бальзака⁷¹². Готье вспоминает, как его просили постоять в комнате и кричать во весь голос, чтобы проверить, насколько она звуконепроницаема, по причине, которую «современная скромность запрещает мне упоминать»⁷¹³. В письмах Бальзака будуар также воскрешает фигуру из прошлого, странно отличающуюся от его недавнего изображения. Маркизу де Кастри, женщину, которая, судя по всему, «уничтожила» его, пригласили позировать в виде птички или феи на диване в таком тоне, который позволяет предположить, что она в конце концов уступила⁷¹⁴. А в посвящении повести «Гамбара» своему секретарю, Огюсту де Беллуа, Бальзак напомнил ему часы, которые они провели «у камина в таинственном и великолепном убежище, которое больше не существует,

но сохранится в нашей памяти»⁷¹⁵.

Все это заставляет усомниться в истинности утверждения Бальзака: якобы его тянуло в будуар, потому что светская жизнь, о которой ходило столько слухов, «готова была превратить его в обычного, заурядного человека»⁷¹⁶. Судя по всему, он скрывался в будуаре от растущего отряда кредиторов, а также от своего главного кошмара – некоего зубного врача, представителя самой не любимой Бальзаком профессии⁷¹⁷, а заодно сержанта Национальной гвардии. Он требовал, чтобы Бальзак исполнил свой долг солдата Национальной гвардии. Но будуар оказался не просто тихим местом для работы. Необходимость вызвала к жизни новые фантазии. Посетителей просили запомнить несколько паролей: слова «Сейчас сезон для слив» уверяли консьержа в том, что пришел «свой». В прихожей нужно было прошептать слуге «Я привез бельгийские кружева». И наконец, служанке следовало сказать «Мадам Бертран в добром здравии»⁷¹⁸. По мере того как положение Бальзака делалось более шатким, он выдумывал все более изощренные игры. Крайние меры предосторожности выдают его растущее беспокойство по поводу мира за пределами творчества, за «воротами слоновой кости, через которые моя душа бежит в страну иллюзий»⁷¹⁹. Практический смысл убежища был забыт: он едва ли мог бы прятаться более демонстративно.

Пока Бальзак обитал в келье своих грез, кредиторы постепенно сужали круг поисков. Правда, выследить вымышленную «вдову Дюран» оказалось нелегко. В апреле и мае 1835 г. Бальзак жил где-то в Медоне (точный адрес восстановить не удалось). Там, в лесу к западу от Парижа, он закончил «Златоокую девушку». Там же он написал предисловие ко второму изданию «Отца Горио», в котором защищал роман от критиков, обвинявших его в безнравственности. Затем, 9 мая, он уехал в Вену, где должен был в последний раз увидеться с Эвелиной (их следующая встреча состоится только в 1843 г.). На протяжении почти всей поездки он писал и исправлял рукописи, ненадолго появляясь, благодаря связям Эвелины, в высшем венском обществе⁷²⁰. Его представили канцлеру Меттерниху. По сообщению представителя местной знати, Бальзак оказался достоин своей репутации: «Его беседа – совсем не то, что можно назвать беседой… потому что он не обращает ни малейшего внимания на то, что ему говорят»⁷²¹. После поездки на место битвы при Ваграме с австрийским генералом, князем Шварценбергом (новый материал для «Сражения»), он 4 июня покинул Вену, 6 июня проехал Мюнхен. Знаменитые фрески ему не понравились. По его словам, они «похожи на те, что украшают наши парижские кафе». 11 июня Бальзак вернулся в свое убежище.

За полтора года до того, вернувшись из Женевы, он узнал, что скоро станет отцом. Судя по всему, такая же новость ждала его по возвращении из Вены. На сей раз матерью ребенка была не скромная провинциальная девушка, описанная в «Евгении Гранде», но красивая, живая женщина, к тому же знатного происхождения. На вечерах в австрийском посольстве в Париже Бальзак «попал под чары» англичанки, Фрэнсис Сары Лоуэлл⁷²². Сара, как называет ее Бальзак, родилась в 1804 г. возле Малмсбери в графстве Уилтшир, в имении таком обширном, что ее предки могли называть себя поместным дворянством. В Бате она вышла замуж за итальянского графа Эмилио Гвидобони-Висконти. Подобно Венцеславу Ганскому, граф Гвидобони-Висконти был добрым и невыразительным человеком, аптекарем-любителем, который обожал наклеивать разноцветные ярлыки на пузырьки с лекарствами. Подобно многим мужьям, за чьими женами ухаживал Бальзак, граф был либо импотентом, либо крайне невнимательным человеком. Кроме того, он обращался с Бальзаком так дружелюбно и терпимо, что остается только гадать, имелся ли у него на самом деле повод для недовольства.

К сожалению, у Сары и Эвелины было несколько общих знакомых в дипломатических кругах, и Эвелина вскоре сообщила Бальзаку, какие о нем ходят слухи. Снова проявилась его англофобия, ставшая реакцией на вялую, примирительную внешнюю политику Луи-Филиппа, и в его творчестве начали появляться двусмысленные фразы вроде этой: «Англичанки либо очень красивы, либо ужасно уродливы»⁷²³.

Обладательница высокой, величественной фигуры, пепельная блондинка и, если верить Бальзаку, не по-английски открытая Сара явно подпадала под первую категорию. Бальзаку хватило такта скрыть от последующих биографов начало их романа; однако счета из фирмы почтовых дилижансов доказывают, что он дважды ездил в Булонь, на берег Ла-Манша⁷²⁴. Сначала, в ночь на 15 июня 1835 г., он поехал в Версаль, где у графини имелся летний дом, затем, на следующий день, – в Булонь. Считается, что Сара в то время уже вернулась в Англию; возможно, Бальзак виделся с ней на пароме. Второе путешествие он предпринял в августе; тогда Бальзак прожил в Булони неделю. Через девять месяцев родился ребенок – Лайонел Ричард. Лайонелом звали другого любовника Сары, графа де Бонневаля; тогда принято было таким образом отдавать дань настоящему отцу. Однако ходившие в Версале слухи приписывали ребенка Бальзаку. Все вполне логично: даже сына владельца табачной лавочки в Саше приписывали Бальзаку, хотя в том случае Бальзак должен был приехать в деревню летом 1824 г.⁷²⁵ В обоих случаях никаких реальных доказательств нет. Единственным признаком того, что слухи могли оказаться правдивыми, служит неуклюжее отрицание Бальзаком этого факта в письме, посланном Эвелине в октябре 1836 г. Сама Сара, очевидно считавшая, что можно забеременеть по желанию, не была уверена в том, кто отец ее ребенка; но у Бальзака определенно имелось на этот счет свое мнение. Посвятив «Беатрису» в конце 1838 г. «Саре»⁷²⁶, он упомянул о «материнской любви», которая сияла в ее глазах. Через семь лет он посвятил очередное издание «Неведомого шедевра» некоему «Лорду»⁷²⁷. Бальзак обычно не сокращал фамилии аристократов, которым посвящались те или иные произведения; возможно, сам он считал ключом к разгадке само название повести. Отец тысячи персонажей и по крайней мере одного ребенка имел привычку сравнивать зачатие детей с созданием шедевров⁷²⁸.

Можно сказать, что в обоих отношениях тот период оказался самым плодовитым в его жизни.

За это ему вскоре, по его же собственным теориям, предстояло расплачиваться.

Глава 12

Иллюзии утраченные и обретенные (1836—1837)

Финансы Бальзака пришли в такое состояние, что даже обычно невозмутимые современники, знавшие о его долгах, вынуждены комментировать – чуть позже, чем ожидалось, – «Дело начинало выглядеть серьезно»⁷²⁹. Бальзак называл тот период своим «вторым великим поражением»⁷³⁰, вспоминая крах своей типографской деятельности в 1828 г. По сравнению с той катастрофой, считал он, долги – всего лишь небольшая неудача. Ставя слово «поражение» в единственное число, он пытался возвеличить то, что на самом деле представляло собой вереницу мелких катастроф. Они множились, а он не успевал освободиться от долгов с помощью творчества. В 1828 г. ему еще только предстояло открыть свое истинное призвание. Теперь он стремительно старел. У него выпадали и седели волосы. Длинные романтические локоны, которые приходилось зачесывать назад и прилизывать с помощью помады⁷³¹, ушли в прошлое. Ему приходилось прикреплять на лоб большую накладную прядь⁷³². Несмотря на доказательства противного, он утверждал, что позади те дни, когда он «угождал» женщинам (предположительно, в письмах к Эвелине)⁷³³. Он часто болел. У него случались приступы арахноидита, мучительного воспаления паутинной оболочки мозга. В конце 1835 г. он почувствовал боль в правой половине тела. В середине 1836 г., гуляя по парку в Саше, он пережил, судя по описанию, микроинсульт, или, как говорили в те дни, апоплексический удар. Симптомы говорят и о сердечном приступе, и о «закупорке кровеносных сосудов головы». «Шум в голове» предполагает последнее, но, судя по тому, что три месяца спустя он жаловался на частую потерю равновесия, более вероятным кажется первое. Тем более что в декабре следующего года он жаловался на «апоплексический удар». Другие симптомы оказались не столь грозными, зато упорными. Он все больше походил на старика. Его мучили постоянные боли в спине, боли в груди, воспаление кишечника. Зимой он неизменно заболевал бронхитом. Ему предписали молочную диету. Но больше, чем неудобства и тревога, его угнетали одиночество и скука. Искрометный ум Бальзака вдруг потускнел: навалилась «своего рода физическая меланхолия»⁷³⁴, служившая резким контрастом с его обычным состоянием. У Эвелины появились все основания тревожиться за него. Бальзак надеялся убедить ее, что он не в том состоянии, чтобы бегать за женщинами, и готовил ее к ужасному потрясению при новой встрече: она будет в курсе «постепенного разрушения той личности, с которой вы познакомились у “Обрыва”» (в Невшателе. – Авт.) и на которую я теперь очень мало похож»⁷³⁵.

За шутливым тоном кроется страх близкого конца. Бальзак сравнивал свою жизнь с баком топлива, которое расходуется за время, нужное ему для изображения французского общества: «У меня впереди еще семь лет работы, если я буду производить в год три книги объемом с “Лилию долины”. К тому времени, как основные линии моей работы будут очерчены и рамки заполнены, мне исполнится сорок пять. Я больше не буду молодым – по крайней мере, физически». Его здоровье было настолько тесно связано с творчеством, что, сразу после жалоб на то, что он часто теряет равновесие, он добавлял: «Более того, пиратские издания нас убивают».

Настоящей катастрофой для Бальзака стало то, что он больше не мог полагаться на свое перо, которое до того не раз выручало его из беды. В 1836 и 1837 гг. он написал четыре романа – «Дело об опеке» (L’Interdiction), «Старая дева» (La Vieille Fille), «Служащие» (Les Employ'es) и «Цезарь Бирото» (C'esar Birotteau), четыре повести, третью часть «Озорных рассказов», часть «Мучеников» (Les Martyrs Ignor'es) и «Проклятого дитяти» (L’Enfant Maudit), большую часть своего беспорядочного трактата о Екатерине Медичи (Catherine de M'edicis), конец «Лилии долины» и начало «Музея древностей» (Le Cabinet des Antiques) и «Утраченных иллюзий» – сочетание современности и Средневековья. Кроме того, он вернулся в журналистику, написал черновики нескольких пьес и, в течение двух месяцев, работал с полуночи до 6 утра. Однажды Бальзак написал 15 тысяч слов за ночь, побив собственный рекорд времен «Прославленного Годиссара» – тридцать три слова в минуту. Но затем началось самое мучительное: вычитка корректур, исправление ошибок – «как будто чистка авгиевых конюшен»⁷³⁶. Если бы нужно было выбрать символ жизни Бальзака в рассказах тех лет, получилось бы великолепно глупое устройство, изобретенное композитором Гамбара. Размером с рояль, с дополнительной клавиатурой и частями духовых и струнных инструментов, торчащих во все стороны, пангармоникон призван заменять собой целый оркестр; «несовершенное устройство этой странной машины мешало композитору широко развернуть тему, но замысел казался от этого еще более великим»⁷³⁷. Подобно Гамбара с его предтечей синтезатора, Бальзак уничтожал себя невозможными идеями. Из-за малейшего препятствия человеческая «паровая машина» теряла давление. Он начал есть меньше, «чтобы мозг не утомлялся от пищеварения». К июлю 1837 г. положение стало нелепым: он отрастил козлиную бородку, как молодой романтик («я, который ненавидит всякую манерность»), и боялся принимать ванны, чтобы его тело, «напряженное до крайности», вдруг не расслабилось. Временами трудно становилось не замечать ужасную правду: «Гусыня, несущая золотые яйца, заболела»⁷³⁸.

На самом деле гусыня просто перетрудилась. Начиная с 1833 г. долги Бальзака росли стремительно. За последнее время он задолжал за обстановку своего будуара, за путешествие в Вену (5 тысяч франков, но путешествия и музыка стали теперь единственными средствами, способными отвлечь его от работы) и бесчисленные мелочи и безделушки, в том числе трость из рога носорога. Кроме того, он заказал себе ценнейшую вещь – дорогой кошелек⁷³⁹. Его мать жаловалась, что она в его системе ценностей стоит где-то после колец, тростей и мебели; она многозначительно замечала, что цифры на циферблате часов, которые Оноре ей подарил, кажутся невозможно мелкими, так как ее глаза всегда заполнены слезами. Учитывая, что финансовые дела сына, которые она вела, напоминали положение азартного игрока, письма г-жи де Бальзак на удивление хладнокровны. Большой выигрыш всегда ждал где-то за углом. «“Полгода” усердной работы, и я буду свободен» (август 1834 г.). «Рассуждая реалистически, мне нужен всего еще год, чтобы расплатиться со всеми долгами» (декабрь 1834 г. – нечаянно помечено Бальзаком 1835 г. «Наконец я вижу голубое небо. Еще пять месяцев, и я буду спасен» (октябрь 1835 г.). «Если я не найду выхода через год, меня можно выкинуть, как выжатую губку» (июнь 1836 г.). «Газета предложила 20 тысяч франков, если я представлю “Цезаря Бирото” к 10 декабря… Должен признаться, мне доставит огромное удовольствие расплатиться через несколько месяцев с долгами, которые постоянно давят на меня вот уже девять лет» (ноябрь 1837 г.).

Главный герой «Истории величия и падения Цезаря Бирото» (Histoire de la Grandeur et de la D'ecadence de C'esar Birotteau) – парфюмер, изобретатель средства для ращения волос, который становится банкротом. «Цезарь Бирото» не помог Бальзаку полностью разделаться с долгами, однако показал, почему ведро, в которое падали его прибыли, никогда не наполнялось доверху. Стремление к совершенству стиля требовало держать дополнительные корректуры, за которые Бальзак платил из полученных авансов. Эдуар Урлиак, молодой писатель, избравший Бальзака примером для подражания, расхваливая «Цезаря Бирото», объяснял читателям «Фигаро», почему фамилия Бальзак вселяет страх в сердце каждого наборщика. Всякий раз, отдавая автору корректуру, типография получала ее назад, испещренной бесчисленными правками; исправления приводили к тому, что корректура делалась практически нечитаемой⁷⁴⁰. Иногда в оригинале не оставалось ни одного слова, как хвастал Бальзак в предисловии к «Лилии долины»: «Однажды я был приятно удивлен, подслушав, как кто-то кричит в типографии г-на Эвера: “Я свой час на Бальзака потратил; чья теперь очередь?”»⁷⁴¹