Жизнь Бальзака
Шрифт:
Бальзака новость об отцовстве обрадовала – так обрадовала, что он стал называть себя «отцом» задолго до рождения ребенка, так же как он объявлял романы «законченными», как только решал их написать. Марию Каролину зачали лишь в сентябре 1832 г., до отъезда Бальзака в Невшатель, а родилась она в Сартрувилле (где у М. дю Фресне имелся дом) 4 июня 1834 г. Племянник вспоминал, что слышал от своей тетки, Марии Каролины, что Бальзак приходил к ней на первое причастие и часто навещал ее. Он интересовался ее успехами и играл с ней. Воспоминания согласуются с двумя краткими упоминаниями девочки в письмах Эвелине. Бальзак написал ей о дочери гораздо позже, в 1848 г., считая, что уже может поведать старые тайны: «Я люблю Анну (дочь Эвелины. – Авт.) несравненно больше той девочки, которую я вижу раз в десять лет», «Два послания приглашали меня встретиться с мадемуазель Марией завтра в два часа на Елисейских Полях, чтобы я увидел, какой она стала красавицей»633. Слово «встретиться» подчеркнуто,
У нас нет стопроцентных доказательств отцовства Бальзака, но сам он, очевидно, верил своей любовнице. Портрет Марии Каролины в юности не может служить научным доказательством, но можно сказать с уверенностью, что импозантное, благородное лицо, большая голова, выразительный нос и черные живые глаза определенно не свидетельствуют о противном. Мать Марии Каролины ее внучатый племянник запомнил женщиной крупной, непривлекательной, даже мужеподобной, с рябым лицом; но Бальзак видел в ней мать своего ребенка. И хотя, как подметил Суинберн, не многие писатели настолько жестоки к своим «детям», Бальзак иногда бывал более любящим, чем его персонажи, даже в создании портретов. «Я недостаточно красива для него», – думает Евгения, когда влюбляется в своего красивого кузена Шарля.
«Бедняжка была к себе несправедлива… У нее была большая голова, мужской лоб, очерченный, однако, изящно, как у Фидиева Юпитера… Черты округлого лица ее, когда-то свежего и румяного, огрубели от оспы… Нос был немного крупен, но гармонировал с ее ртом; алые губы, усеянные множеством черточек, были исполнены любви и доброты. Шея отличалась совершенством формы. Полная грудь, тщательно сокрытая, привлекала взгляд и будила воображение; конечно, Евгении не хватало изящества, которое придает женщине искусный туалет… но она была прекрасна той величавой красотой, которую сразу увидит плененный взор художника»636.
Весь этот тайный роман был заключен в рукописи, которую Бальзак отвез Эвелине в Женеву; но, хотя она и расспрашивала его о некоторых женщинах, чьи портреты он рисовал, похоже, она не ревновала его к Евгении Гранде. При описании прототипов своих героинь Бальзак бывал изобретательным, как всякий критик. В конце романа ему удалось посвятить его обеим своим любовницам одновременно, а эпилог служит данью его успеха в любовных делах и способности любить больше одной «единственной» женщины. Он признавался, что какие-то стороны рассказа, возможно, преувеличены, но умолял читателей о снисходительности к «терпеливому монаху в его келье, скромному почитателю Розы мира, Марии, прекрасного воплощения всего ее пола, а Мария была подобна Еве, и обе женщины будут польщены». «Позвольте мне сократить ваше имя, – просит он Эвелину, – чтобы оно более ясно говорило, что вы для меня – единственная женщина на свете».
Через день после того, как он узнал о беременности Марии, он написал Эвелине «о хорошей новости»: в четверг «Этюды о нравах» купит новый издатель. Будущий шедевр обрел дом. И ей не следует так беспокоиться о небольшой заминке в переписке: он думает о ней все время, и ее подозрения постыдны. «Любовь не может жить без доверия».
Судя по всему, видимо, он не слишком обманывал Эвелину. В письме к сестре Лоре он перечисляет знакомых женщин, которым нельзя было сообщить о его отцовстве: Зюльма, «важная дама» (Анриетта де Кастри), г-жа де Берни, «которая охраняет меня ревностнее, чем молодая мать – свое молоко». А потом, словно для того, чтобы еще больше все запутать, он упоминает таинственное создание, которое так и не было опознано и, наверное, уже не будет: «Как не могу я ни в чем признаться и той, которая требует свою ежедневную порцию любви. Хотя она чувственна, как тысяча кошек, ее не назовешь ни изящной, ни женственной»637.
От привычки Бальзака к перечислению в данном случае немного коробит. Он упоминает в одном абзаце пять женщин. Вопервых, подобное перечисление намекает на отношения поверхностные, более легкомысленные, чем те, какими он наделяет своих героев. Во-вторых, внезапное пополнение семьи гораздо больше утаивает, чем открывает. Что, если бы Лора послушалась брата и сожгла письмо («Я не желаю причинить никому ни малейшего горя своей бестактностью»)? В том году Лист говорил своей любовнице, виконтессе д’Агу, о вере Бальзака в то, что «мужчина неполноценен по-настоящему, пока у него не будет семи женщин»: одна для дома, одна для души, одна для мозга, одна для домашнего хозяйства, одна для причуд и капризов, одну следует ненавидеть, и еще есть женщина, которую преследуешь, но так и не поймаешь638. Похоже, сложности в жизни Бальзака нарастали по мере его способности с ними справиться, и вполне возможно, что его мысли по поводу мужской полноценности просто отражали действительное положение вещей.
Рождение ребенка почти никак не отразилось на повседневной жизни Бальзака, но события складывались так, чтобы укрепить его отцовские чувства: рождение Марии Каролины в июне, воспоминания о маленькой Анне Ганской – почти во всех письмах к ее матери содержались приветы от ее «лошадки» (то есть от него самого). Весной он предпринял поездку в Иссудун, в 140 милях к югу от Парижа: «место, в котором и Наполеон погрузился бы в летаргический сон»639. Муж Зюльмы Карро решил отказаться от жизни, которая много лет была для него своеобразной отставкой, и они поселились в имении отца Зюльмы в Иссудуне. Длинная, обсаженная деревьями аллея вела из города к бывшему монастырю под названием Фрапель, в окружении так называемого «английского» парка640; Бальзаку отвели две комнаты в тыльной части дома. Зюльма была беременна вторым ребенком, мальчиком, которого мрачно окрестили Йориком. Зюльма беспокоилась о «кретинизации», которая как будто сопровождает рождение детей, но Бальзак находил многое любопытным для себя и начал «Воспоминания двух юных жен». Он стал одним из последних эпистолярных романов французской литературы. «Воспоминания двух юных жен» вышли в свет в 1842 г. В нем читатели нашли обилие подробностей о материнстве: от описания потрескавшихся сосков до послеродовой депрессии, рассуждения за и против пеленок и признание в том, как трудно общаться с несносным, полуграмотным созданием. Руссоистский подход к практической стороне сочетался с реалистической философией по отношению к предметам первой необходимости. Маленькие дети не случайно испытывали доверие к Бальзаку: «Ребенок – большой политик, которым одни хотят овладеть, как настоящим политиком – исполняя его желания»641.
Настоящие же родственники все были «вне себя», во всяком случае, так он сказал Эвелине, проведя с близкими пять с половиной часов за ужином по возвращении. На практике его понятие ответственности перед близкими было всецело негативным: подобно Бернару Франсуа, он считал, что хороший отец – тот, который не является обузой для своей семьи. Теперь, однако, все поменялось. Его мать так и не перестала беспокоиться из-за денег; с ней приходилось обращаться как с ребенком, а ему пришлось набираться «мужества, замыслов, сил и экономности для всех». («Экономность» означала, что он занимал крупные суммы у старых друзей семьи.) Затем, в июне 1834 г., вдруг как с неба свалился братец Анри. Надо сказать, что он совершил не слишком обдуманный шаг. Младшему брату нечем было похвастать после службы в колониях, кроме беременной жены, приемного сына и почти полного отсутствия денег. На следующий год у него родился сын, которого назвали Оноре-Анри-Эжен. Бальзак радовался, что их род не пресечется; он подарил племяннику дорогую колыбельку. Затем он предложил Анри устроить его жизнь. План был с самого начала обречен на неудачу, хотя Бальзак подключил все свои связи, чтобы воплотить замысел в жизнь. Жену и детей Анри отправят на Сейшелы, пока сам Анри займется торговлей в Индийском океане. Недостижимые цели были для Оноре чем-то вроде епитимьи, но Анри не хотелось искушать судьбу: он начал подумывать о самоубийстве. Старший брат с трудом убедил его вернуться к жизни, исполненной тяжелого труда и бедности.
Закат и падение Анри представляют собой прекрасную иллюстрацию образа мыслей Бальзака. Он имел обыкновение приводить кого-то из своих персонажей в качестве примера для живого человека. Незадолго до того, как он убедил Анри вернуться на Восток, он написал заключительную сцену романа «Брачный контракт». Уничтоженный и униженный женой и тещей, Поль де Манервиль отплывает в Индию642. Слишком поздно вскрывает он письмо, в котором Анри де Марсе убеждает его, что «Париж по-прежнему одно из тех мест, где особенно обильно бьет источник удачи» – в последнее верил сам Бальзак. Но к тому времени корабль уже находится южнее Азорских островов. «“Что я им сделал?” – спрашивает он себя. “Обычные слова неудачников, – комментирует рассказчик, – слова людей слабохарактерных, недальновидных, не умеющих заглянуть в будущее”»643. На самом деле Анри был квалифицированным градостроителем; он помогал перестраивать столицу острова Реюньон, но пал жертвой интриг. Он окончил свои дни в 1858 г., служа таможенным инспектором. Умер он в военном госпитале на Коморских островах. Его сын, последний известный потомок Бернара Франсуа, умер на Реюньоне спустя шесть лет, безработный, неженатый. Бальзак продолжал время от времени оказывать семье брата поддержку, но трудно не прийти к выводу, что он помогал брату вести трудную жизнь, так как считал, что тот заслуживает ее.
Не все поступки Бальзака в середине 30-х гг. XIX в. можно объяснить желанием влиять на близких. В его письмах все меньше и меньше ребенка и все больше мужчины, который жалеет о том, что расстается с былой беззаботностью. Одиночество за письменным столом грозило распространиться и на другие сферы жизни. В мае 1834 г. г-же де Берни исполнилось пятьдесят восемь лет. То была печальная весна. «Свет моей жизни», «сердце, которое создало меня», «моя совесть и моя сила» слабела. Она была серьезно больна, принимала наперстянку от сердца. Ее измучил уход за детьми, ради которых она оставила мужа. Одна дочь умерла в июле, еще одна сошла с ума, и ее отправили в психиатрическую лечебницу, а «ее самый любимый сын», Арман, находился на смертном одре. Ее лицо, говорил Бальзак, за месяц состарилось на двадцать лет. Он был бессилен: «Я пробовал на ней магнетизм, но моя рука лишь усилила воспаление»644.