Жизнь Фениксов
Шрифт:
— Как тебя зовут, милая?
— Аркона, — ответила малышка.
4.
«Его бросили на пол каменного мешка, теперь не тронут до утра. Он отыскал положение, в котором боль терзала тело не так сильно, и затих. Снова вернулись воспоминания о ночи, изменившей его жизнь навсегда.
— Ночь только опустилась, а ты уже бросаешь меня, негодный раб? Куда ты бежишь? Кто любит и ждет тебя больше, чем я? — Иштар покрыла его тело волнами своих волос, медленно поднимаясь все выше, к его лицу. Аромат каких-то невиданных цветов исходил от шелковых прядей, дурманя ему голову и заставляя сердце замирать.
— Твои волосы… Они так пахнут…
— Это запах весенних цветов. Мы собираем их самыми первыми, возле священных деревьев в старой роще. Вдохнешь их аромат, и никогда больше не сможешь меня забыть…
— Ты шутишь, смеешься надо мной…
— Разве тебе сейчас смешно? Так куда ты так спешишь?
Учитель сказал, что будет ждать нас сегодня.
—
Ладонь Иштар прокладывала путь по его телу, и невозможно было оторвать внимания от ее движения.
— Я обовьюсь вокруг тебя, словно лоза, оплету своими ветвями, и не будет ничего лучше этого плена …, — шептал ее голос. — Мы будем как одно, забудем, где ты, а где я, станем одним движением, одной волной…
Едва забрезжил рассвет, он выскользнул из дома Иштар и поспешил к Адару — там должен был ночевать Учитель и другие ученики. Но и двор, и дом были пусты — ночью сюда нагрянули стражники и увели Учителя. Через несколько дней он был казнен на городской площади. Ильям бродил по улицам, как в беспамятстве, оглушенный своим горем, и в глазах каждого встречаемого на пути человека ему, казалось, было презрение.
Когда он потерял Учителя, когда они все потеряли его, мир вокруг стал таким, каковым и являлся на самом деле — безрадостным, ищущим своего, платящим за любовь звонкой монетой. Он мог бы умереть за Учителя, умереть вместо него, но он не умер, и не было в мире судьи, который мог бы оправдать его перед самим собой. Душа неизбывно скорбела. А потом началась боль в правой руке. Лекари тщетно пытались унять ее всевозможными растирками и припарками: правая рука — его главный помощник и умелец — отказывалась ему служить. Страдание душевное и страдание физическое порождали усталость от всего. Тогда-то и стали приходить сны: в них был Учитель, его улыбка, его мудрость. Он говорил с Ильямом, и падали покровы с извечных тайн, а хорошо знакомое прорастало новым смыслом. Но после пробуждения он не мог вспомнить ни слова из услышанного, и от этого его охватывало отчаяние. Однажды, потеряв уже всякую надежду, он зарыдал. И сквозь слезы стал просить Учителя о помощи:» Прошу, пусть все сказанное тобой не исчезнет, а останется со мной». Он просил об этом снова и снова, и однажды вдруг понял, что услышан. Он должен это сохранить! Он должен это записать! Истина трепетала в каждой его клетке, по всему телу проходили мелкие вибрации. Это было Откровение, родившееся в его пустоте, его обыкновенности, ибо мудрецом он не слыл никогда. Оно опускалось на него подобно золотому потоку, и его рука все выводила и выводила слова. Когда было написано последнее и поставлена точка, волны улеглись — дрожь прекратилась. А с ней прекратилась и боль в руке. Откровение, которому он помог проявиться на бумаге, исцелило ее. Его радость стали замечать соседи и знакомые. Ильям не скрывал причины. К нему стали приходить из разных мест, чтоб послушать записанное, и исцелялись, и получали утешение. Это должно было когда-нибудь произойти: стражники пришли и за ним. Он пытался объяснить, что это не свои слова он передает людям, что это пришло ему свыше, от Учителя. В ответ посыпались удары.
Утром его выволокли, чтоб продолжить допрос, в надежде, что он одумался. Но отвечать Ильям больше не собирался. Они не захотели когда-то услышать Его истину, и поспешили казнить — так невыносим для их душ был его Свет, что же они хотят услышать от него, всего лишь сосуда, содержащего живительный нектар? Опьяненные собственной властью над этой жалкой грудой окровавленного тряпья, стражники наносили удар за ударом, пока одним, освобождающим, не оборвали нить, связывающую душу арестанта с его телом. Боль закончилась. Ильям вдруг увидел сияющие очертания. Белый город! Ильям ясно различал его впереди. Город, воплотивший в себе все самое высокое, свободное, совершенное из всего существующего и предполагаемого. Ильям устремился к Нему. Его уже ожидали.»
5.
«Не плачь, мой сыночек, усни!
Белая кобылица помчит тебя выше облаков,
Прямо к Белым горам,
Туда, где живет Царь Золотых Орлов,
В страну, где не знают печали и слез.
— Не спи… Не время спать… Не спи, сынок… Еще не все…
Лицо матери стало бледнеть и истаивать, словно туман. Он почувствовал сожаление — ее черты с годами стали забываться, а сейчас он видел его так отчетливо. Мир снова стал обретать привычные очертания…
Его снова охватил необъяснимый холод. Это продолжалось вот уже несколько недель: словно чья-то ледяная ладонь накрывала сердце. Хан давно уже привык доверять своим предчувствиям, и это не раз спасало ему жизнь. Поэтому во все пределы были отправлены лазутчики, а его личные тайные соглядатаи не спускали глаз с каждого из придворных и их домочадцев, пытаясь, казалось, проникнуть даже в их подлые, без сомнения, мысли. Но в полученных донесениях не было ничего такого, о чем Хан бы уже не знал: все те же ненависть и зависть к нему, страх, и тайные надежды на чей-нибудь вероломный удар клинком. Чувствуя мрачное настроение Хана, придворные
— Батыр, с которым вы озорничаете, больше и сильнее тебя, но почему-то исполняет все твои приказы. Твоя сила в другом, сынок.
Хан любил волю. Гнал коня, чувствуя мощь его тела. Когда возвращался, отец улыбался:
— Ну что, догнал сегодня ветер?
Он сам принес в шатер лекаря поднос со сладостями. Беседовал с мальчиком серьезно, как со взрослым. Слушал о его успехах. И видел потом его последний взгляд, исполненный ужаса: мальчик смотрел ему прямо в глаза, сквозь выступающие слезы, словно спрашивая, за что ты со мной так поступил? Сладости были отравлены. Алибар тщетно пытался его спасти. На следующий день в шатер правителя были приглашены один из придворных со всей его семьей: жены и дети, Хан принимал их радушно. Младшая жена держала на руках совсем еще маленького сына. Слуги внесли подносы со сладостями. Он подал придворному знак подойти поближе:
— Кто убил твою семью, Тайлан?
Тот смотрел непонимающе. Хан повторил свой вопрос еще раз, и тогда ужас отразился в глазах последнего, тело стало сотрясаться от рыданий:
— Я. Я сам убил свою семью…
Хан направился к выходу из шатра:
— Помни, Тайлан: если ты решишь съесть все сладости сам — их не хватит твоим детям. Им не хватит легкой смерти, Тайлан.
Первая жена Хана, совсем юная, носящая тогда его первенца, тоже была отравлена. Он метался тогда, как раненый зверь. Со временем сердце покрылось панцирем. О, враги мои, вы потрудились на славу!
А сейчас он чувствовал чье-то холодное присутствие рядом с собой. Ему приснился русич. Тот самый. Они сидели друг напротив друга в кромешной темноте, «во тьме погибельной затворенные». Но от русского исходило какое-то слабое свечение, и Хан мог прекрасно его разглядеть: в сорочке небесного цвета, тот был гораздо моложе, чем при их последней встрече, почти юный, улыбался и смотрел на Хана ясным взором. Этих двоих русских, уже раненных, оглушили и привезли в стан. Тот, что старше, был не из простолюдинов: его байдана была сплетена из крупных плоских колец, и на каждом кольце выбита надпись:»С нами Бог никто же на ны». Молодой воин защищал своего товарища на поле боя из последних сил — скорее всего, был его ординарцем. Хан собирался переманить русских к себе на службу — пусть наказывают мятежных и жгут свои села сами, зачем класть головы воинов его степного народа. Они отрекутся от своего Бога и отныне будут поклоняться божествам Огня, расскажут в своих землях о непобедимости и величии степного правителя. Хан усмехнулся — его имя и так навевало ужас на все города и селения. Страх — твой главный союзник. Он заходит в сердца твоих врагов задолго до того, как они услышат топот копыт твоей конницы. Хан не знает пощады — клинки его воинов вдоволь напьются крови, а выпущенный ими огненный зверь слижет своими языками целые селения. У непокорных будет вырезано все мужское население, начиная с тех, чья голова уже достает до середины колесной оси. Их жен и дочерей погонят как скот, с веревками на шее, в рабство. Смерть и ужас — больше ничего враги не должны знать о Хане. Утром русичей выволокли и поставили на колени перед шатром Правителя. К ним подошел воин — поставил перед каждым чашу с кумысом.
— От этого пойла только пердеть басом…, — юноша опрокинул кумыс на землю. За такое осквернение полагалась смерть. Мелькнул клинок, и голова его лежала в луже кислого молока. Горячая кровь залила стоящего рядом на коленях пленника. Хан сделал еле заметный жест рукой. Воины замерли. Смерть товарища должна была сделать русича посговорчивее. На несколько мгновений могло показаться, что цель достигнута: он смотрел отрешенно, словно видел то, чего не могли увидеть другие. И только глупец мог решить, что пленник сломлен. «Молится,»— понял Хан.