Жизнь графа Дмитрия Милютина
Шрифт:
19 февраля 1864 года – новый этап в решении крестьянского вопроса в Польше – появился указ императора, в котором крестьяне получали землю в собственность, а помещики – выкуп за эту землю от государства.
Николай Милютин предложил поступить так же, как генерал Трепов, и большая группа русских офицеров, прежде всего гвардейских, приехала в Польшу исполнять мирные поручения статс-секретаря Милютина. Генералы протестовали, но военный министр Милютин помогал решить все спорные вопросы, ему тоже было жалко расставаться со стоящими офицерами, но в Польше нужны были прежде всего честные и деловые люди.
Но то, чего так опасались в правительстве, свершилось в самом начале деятельности русской администрации: главный директор Правительственной комиссии внутренних и духовных дел князь В.А. Черкасский, вступая в свою должность, произнес свою речь на русском языке, что ошеломило
То же самое происходило и с чиновниками и офицерами, поехавшими по крестьянским селам. Николай Милютин собирал их у себя и читал «публичные лекции», как сам он называл свои долгие беседы с офицерами и чиновниками, и отправлял их на свои участки.
В письмах брату Николай Алексеевич подробно излагал задачи «новобранцев»: комиссия должна была «объехать свои участки, ознакомиться с местными условиями, наблюсти за выборами и введением крестьянского управления, разобрать на месте важнейшие (то есть наиболее вопиющие) жалобы, а по другим собрать предварительные сведения, а уже затем, когда пополнится состав каждой комиссии, открыть окончательные действия… Цель этой административной рекогносцировки – во-первых, упрочить доверие крестьян к правительству и доказать на деле, что Высочайшие указы не останутся мертвой буквой, и, во-вторых, приучить новых наших деятелей к предстоящей каждому самостоятельной работе».
Злобные и клеветнические выпады против комиссии в западных газетах активно продолжалась, в некоторых газетах также сообщалось, что русские чиновники проводят якобы социалистические нарушения прав собственности. Но беда шла не только от клеветнических западных газет, наместник Берг многие решения комиссии Николая Милютина не одобрял, хотя внешне поддерживал, он видел все то же нарушение прав аристократической верхушки, что и в России, и тайным образом препятствовал активным действиям членов комиссии. Внешне вроде бы все шло нормально, но Николай Милютин и князь Черкасский не раз сталкивались с упрямым немцем. Федор Берг поддержал активную переписку с Дмитрием Милютиным, в письмах он рассыпался в любезностях по адресу Николая Милютина и его комиссии, называл его «отличным сотрудником», все сотрудники польской администрации единодушно одобряют его действия. А на деле… У Федора Берга были «свои» и «чужие» поляки, к которым он не одинаково относился, а это порождало некое двуличие графа Берга.
Николай Милютин был явно недоволен таким положением и сердито писал Дмитрию Алексеевичу в конце марта 1864 года: «Дело в том, что я уличил их в явном подлоге (искажение журнала Совета), а он (т. е. Берг) защищает их совершенно неприличным образом. Черкасскому и мне очень трудно. Совет самым наглым образом водит графа Берга за нос, а он не хочет этого понять. Сегодня, впрочем, мы объяснились, и он, кажется, совсем сдался; но коварному старику доверять нельзя. Если не пойдет на лад, то принужден буду написать подробно Государю, хотя и не хотелось бы беспокоить его здешними дрязгами».
Но, увы, пришлось заниматься польскими «дрязгами» и императору Александру Второму. Берг и Платонов обратились к императору с ложным доносом, император выразил недовольство действиями Милютина и его комиссии. Николай Алексеевич писал Дмитрию Милютину: «Донесение Берга – чистая ложь, а между тем, не разобрав дела, мне делают почти официальное внушение (Платонов от имени императора обратился к Николаю Милютину и указал ему на торопливость в проведении реформ. – В.П.). Признаюсь, я не ожидал такой благодарности за семинедельную мучительную работу».
Получив это письмо, Дмитрий Милютин в какой уж раз задумался о реформах Александра Второго: вроде бы все делает хорошо, принимает правильные решения, но чаще всего исполнители этих решений никуда не годятся, завистливые, тупоумные, корыстные, как их ни назовешь, все будет в лад… 25 апреля Николай Милютин в порыве ярости и несдержанности приехал к императору и тут же был им принят. Николай все объяснил, ложь Берга и Платонова доказал, император поверил, даже пошутил, что эту слабость Берга он знает давно, вместо правдивости в отчетах он дает такую заведомую ложь, что все прочитавшие его документы начинают открыто насмехаться. Знал об этом и император, но питал к нему какую-то необъяснимую веру в его надежность, отмечал его заслуги наградами, за дело и без дела. И в данном случае поддержал вроде бы и Николая, но ничуть не осудил Берга и Платонова, дескать, это деловые противоречия, которые весьма часто бывают в таких сложных делах, как в Польше. Уж слишком мягок он по своему характеру, уступчив – вместо того чтобы прекратить рознь и борьбу наместника и Николая, он лишь пожурил их. «Этим
Истинным помощником Николаю Милютину был князь Черкасский, которого не волновали никакие интриги и тайные заговоры – устройство крестьянского быта в Польше было организовано, самоуправление входило в жизнь каждого уезда, рядовые поляки почувствовали себя свободными и в знак благодарности за эти преобразования прибыли в Петербург поблагодарить императора за оказанную милость.
Торжественные встречи состоялись, восстание пошло на убыль.
19 мая, во вторник, на Мытнинской площади объявили приговор Чернышевскому, семь лет каторжной работы и вечное поселение в Сибири, Сенат приговорил его к четырнадцати годам каторжных работ, но император утвердил лишь семь лет. Сводка данных о гражданской казни Чернышевского была опубликована в «Ведомостях с. – петербургской городской полиции» (1864. № 108). По мнению Дмитрия Милютина и многих его современников, в приговоре Сената не было достаточных оснований для столь тяжкого наказания. Да, Чернышевский был одним из главных сотрудников журнала «Современник», обративших внимание не только правительства, но и всего образованного общества: «В нем развивались по преимуществу материалистические и социалистические идеи, стремящиеся к отрицанию религии, нравственности и закона, так что правительство признало нужным прекратить на некоторое время издание сего журнала, а одновременно с сим открылись обстоятельства, которые указали правительству в Чернышевском одного из зловредных деятелей в отношении к государству». Чернышевский оказывал влияние на молодежь, был особенно вредным агитатором. А когда спросили, есть ли исторические документы, доказывающие его вину, оказалось, что таких документов просто нет. И тогда Сенату были представлены записки одного из сотрудников жандармского управления о литературной деятельности Чернышевского, после чего Сенат убедился: Чернышевский виновен. Но ведь все статьи были опубликованы в периодической печати, в сборниках, проверенных цензурой. Значит, виноват Валуев, министр внутренних дел, куратор цензуры? Сложные и противоречивые размышления порождал этот приговор Чернышевскому… Дмитрию Милютину было над чем подумать…
А главное было в том, что, когда возвели на эшафот Чернышевского и читали ему приговор, к ногам осужденного был брошен букет цветов какой-то М.П. Михаэлис, ее тут же арестовали, увели в жандармерию и выслали.
Машу Михаэлис в жандармерии спрашивали, почему она бросили букет цветов к ногам политического преступника. «Я в него влюблена», – ответила Маша. И по гостиным понеслось: «Маша Михаэлис влюблена в Чернышевского». «Это не нигилистка, – вспоминала Елена Андреевна Штакеншнейдер («горбунья с умным лицом», как сказал о ней Иван Гончаров), – это московская барышня, т. е. в ней больше сознания. Она вышла из общей колеи не во имя идей, а потому, что в ней ей было неудобно; пошлости, мерзости ее натура не хотела переносить. Смелости у нее хватило, на то она и барышня. Это одна из тех девушек, которые выходили в старину замуж за лакеев и кучеров или уходили в монастыри, делались ханжами. Замашки барства видны в ней во всем; воспитанная на рабстве, она рано выучилась презирать. Почувствовав себя выше среды, ей было нипочем бросить родовой быт свой и семью. Дворянская кровь самодуров праотцев не может не сказаться; «Захочу и сделаю», – шепчет она. Совсем другое дело нигилистка… В «Кладара-даче» напечатано, что Машу Михаэлис высекли за букет, и нарисовано, как секут; что за пошлость!»
Дмитрию Алексеевичу показалось, что Маша Михаэлис тоже нигилистка, тип которых широко распространился в обществе, особенно студенческом. Бывая в Медицинской академии на лекциях, он сначала увидел трех или четырех девушек, с остриженными волосами, в круглых шапочках с перышками, они смело брали студентов под руку и расхаживали по коридорам, курили, вели себя вызывающе. Потом через какое-то время Милютин узнал, что в Медицинской академии этих девушек стало более шестидесяти и они задавали тон и в учебе, и в поведении. А потом уходили по беременности, и толку от них никакого. И Милютин дал указание не пускать таких девушек на лекции академии. Немало Милютин слышал от профессиональных педагогов, что нигилисты требуют от общества максимальных прав – «дай им жизнь без всяких нравственных опор и верований!». Вот и допусти их до медицины, получится так же, как у Муравьева на Северо-Западе, ведь поляки требуют Польшу в границах 1772 года. Ох, трудно Муравьеву, столько в Петербурге у него противников…