Жизнь и дела Василия Киприанова, царского библиотекариуса: Сцены из московской жизни 1716 года
Шрифт:
Впрочем, иных прохожих, кроме Бяши и Максюты, в этот час здесь и не было. Безлюдье, жара и сонная тишина, нарушаемая только зудением пчел, стояли вокруг, будто где-нибудь в глухой деревенской усадьбе.
– Вон, гляди! – указал Максюта на длинный сарай возле церкви, где над воротцами была устроена каланча с дощатой луковицей. – Это называется – генеральный двор. Там сложены пушки и бомбы, взятые при Полтаве. Некоторые ядра в три обхвата, ух!
– А где же, где то самое? – тосковал Бяша.
– Вот, глянь левее, о другом склоне… Да нет, не там, это Прешпург, потешная крепостца. Вон за солдатскими светелками – первый ряд, второй ряд… видишь? Такая бревенчатая, пузатая, припертая колодами, чтоб не распалась, – это и есть Бедность, главная башня Преображенского приказа. Только, брат, туда мы с тобою не попадем, охраны там, видать, гораздо!
В этот момент загудел ефрейторский рожок возле генерального двора, и начался развод караула. Приятели засмотрелись, как четко вышагивают солдатики, будто заводные. Перестраиваются по двое, по четверо, отдают честь, ружьями артикул выделывают на ходу.
Заглядевшись, они вздрогнули от окрика за спиной:
– Позволь! Позволь!
Конвойные солдаты, сонные и злые от жары, гнали по тропе целую вереницу колодников. Возвращались, видимо, из Семеновского или Лефортова, куда их каждый день гоняют милостыню сбирать. Казне экономия, а на что же и питаться сей бедноте?
Приятели поспешно посторонились, и мимо них, воняя потом, гнилью, тюремной парашей, заковыляли убогие; с любопытством поворачивая к ним бородатые клейменые, калеченые и при всем том развеселые лица. Хоть все они были в цепях, но звона почти не слышалось – опытные колодники, они ловко несли в руках свои «мелкозвоны». Некоторые на ходу жевали калачи.
– Сынки, подайте, христа ради! – стал клянчить крайний, у которого на лбу красовался струп от наложенного клейма.
Максюта спросил капрала, который шагал по обочине, поигрывая полосатой палкой:
– Ваша светлость! Позвольте ему подать!
А Бяше он шепнул:
– Авось и разузнаем!
– Подавай! – милостиво разрешил капрал и крикнул: – Эй, каторга! Приставить ногу – привал!
Максюта вынул из-за щеки копеечку, единственное свое сокровище, и подал клейменому. Наклонившись, стал у него выспрашивать, где женщины содержатся да есть ли туда какой доступ.
К Бяше тоже пристал колодник с костылем; лицо у него было перетянуто тряпицей – вероятно, вырваны ноздри.
– Эй, боярин! Подай и ты, спасения души ради!
Бяша растерянно развел руками – у него с собой не было ничего.
Колодник, подняв костыль, перелез через канавку и вплотную приблизил свою морду к Бяше. Так и пахнуло чесноком и перегаром.
– Ты, гунявый! – сказал ему другой колодник, благообразный, с глубоко ввалившимися праведными глазами. – Что из ряда вылез? Вон капрал – он те живо визжаком замастырит [159] .
159
Визжаком замастырит – на воровском жаргоне XVIII века «кнутом огреет».
– Нича! – весело ответил гунявый. – Обойдется. А ты знай свою хлебалку, в мою не суйся!
Он стал ощупывать полотняный армячок Бяши, который тот по случаю жары нес в руке, и насмешливо восхитился:
– Ого-го! Шелка, бархата заморские! Подарил бы ты мне его на мои болести, а? – И, не дожидаясь ответа, стал тянуть кафтанец к себе.
Бяша не знал, как и сопротивляться. Тут благообразный колодник ахнул, всплеснув руками: «Что он делает, христопродавец, что он делает?» – перемахнул через канавку и принялся деловито стаскивать с Бяши его канифасовые [160] порточки.
160
Канифас – шелковая материя, ткань.
– Гы-гы-гы! – завопил третий колодник, подскакивая. – Ваши ручки, ваши ножки, пузичко, а едало, чур, мое! – И, завалив Бяшу на траву, он большим пальцем влез ему в рот его, ища за щекой монету.
– Подъем, подъем! – раздался голос капрала. – А ну, нищета, бегом – гроза идет! Ты, нюхало сатанинское, уже улегся? Храповицкого задавать? Вот тебе!
Заработала полосатая палка, и вся команда, отчаянно зазвенев кандалами, бросилась вверх по тропе. И верно – незаметно подкралась гроза. Горячий воздух сгустился, все померкло, притихло и вдруг взорвалось под напором холодного ветра. Налетевший шквал гнул травы, нес какие-то ошметки тряпья. Столб пыли крутился над Яузой. В небе грозно урчал гром.
– Господин начальник! – отчаянно кричал вслед уходящему конвою Максюта. – Они же нас раздели! Как же мы теперь голые пойдем?
Конвой не обратил ни малейшего внимания на его вопли. Бежать, догонять, драться? Команда уже втягивалась в распахнувшуюся дубовую пасть острога.
Хуже всего, что вместе с сермяжным [161] кафтанцем исчезли и Бяшины очки. Да и что же теперь, действительно, делать? Вновь и вновь ударял гром, блистала молния, а они сидели растерянные в мятущейся от ветра траве. Упали первые капли, а потом полились и струи дождя.
161
Сермяга – грубое домодельное сукно, в которое обычно одевались крестьяне.
– Голому дождь не страшен! – мрачно шутил Максюта.
Но надо было что-то предпринимать. В острожные строения и в царские палаты лезть нечего было и думать. Холодные, противные струи лили на них сверху, все сразу сделалось ужасным – и трава и небо. Бяша только что не плакал, стиснув зубы, зажмурив глаза.
– Спасение! – вдруг закричал Максюта, схватил друга за руку и потащил за собой вниз.
Он вспомнил, что на другом берегу ручья есть монастырская богадельня [162] . Монахи-то уж рогожку какую-нибудь да подадут!
162
Богадельня – приют для старых, больных, увечных, нищих.
Впопыхах угодили в болотце, хоть плачь! Завязли – и ни туда пи сюда, а ливень как нанятый, шпарит без передышки! Наконец нашли брод, выбрались на противоположный берег окаянной Хапиловки. Тут и дождь перестал, как по заказу, выглянуло солнце. Бедный Бяша трясся мелкой дрожью, зуб на зуб не попадал.
А неунывающий Максюта уже стучался в ставень богадельни:
– Отцы пречестные! Милостивцы! Помогите православным, пострадавшим от татей! Яко в писании – еже имееши ризу единую, голому отдах… Или по-иному, я не помню, все равно помогите!