Жизнь и деяния графа Александра Читтано, им самим рассказанные.
Шрифт:
Что мне осталось в наследство от матери? Только память. Я виделся с ней не часто, зато каждая встреча была праздником. Мать говорила со мной по-славянски, пела мне — не помню слов, я потом начисто забыл славянский язык, в семье тетушки почитавшийся грубым, деревенским и варварским. Однако спустя много лет, будучи уже взрослым человеком, я пережил острое, как входящий в сердце стилет, чувство узнавания и родства, когда различил знакомое звучание.
А вот отца я совершенно не знал, и знать не мог, ибо он погиб за несколько месяцев до моего рождения. Тетушка рассказывала только, что он был русский, после одного из сражений освобожденный великим Франческо Морозини с турецких галер вместе с другими рабами, и звали его Джованни — то есть Иван, как легко догадаться. Гораздо труднее догадаться, а можно только строить предположения, каким образом ему удалось после освобождения попасть в войска Венецианской республики, да еще, насколько я понял, не рядовым солдатом. Я даже не могу вообразить, сколь выдающиеся качества нужно для этого продемонстрировать, ибо вековой опыт и общепринятые правила прямо запрещают нанимать бывших рабов в войско. Считается, что страх перед турками, внушенный на галерах, может возобладать в бою и привести к поражению.
Мне неизвестно также, состояли или нет мои родители в законном браке. Если судить по выражениям, вылетавшим из уст дражайшей тетушки в мой адрес, когда я имел несчастье чем-либо ее рассердить, — определенно
Однако родить ребенка — мало, его еще надо воспитать, и моей семьей стали тетушка Джулиана, младшая сестра матери, и тетушкин муж Антонио Джованетти, учитель латинского языка. Честно признаться, в детстве я Джулиану терпеть не мог из-за ее раздражительности, громогласности и склонности именно меня, нежеланного нахлебника, превращать в мишень своего дурного настроения, хотя мужу, служанке и соседям тоже доставалось. Глядя на прошлое спокойно, следует, впрочем, заметить, что для девушки из славянской деревни, попавшей в город в качестве прислуги, она добилась просто выдающегося житейского успеха, проявив редкое упорство, ум, цепкость и изворотливость. Сначала изучить и усвоить городские нравы, манеры, язык так, чтобы ее принимали за прирожденную венецианку, потом добиться места в доме знатной и по-настоящему богатой семьи, и наконец разглядеть в приходящем учителе человека несамостоятельного, нуждающегося в руководстве и попросту в няньке, которого легко можно женить на себе — вот ступени продвижения на более высокий уровень в обществе. Беда в том, что общественная лестница в Венеции очень длинна, а образование дает некоторый престиж, но не дает достатка. Мало где можно встретить такое количество людей ученых, но бедных. Антонио относился к числу искренне любящих науку, однако не пользующихся взаимной любовью, по нехватке таланта. Необходимость содержать семью, кормить двух, а потом трех собственных детей, да еще некстати свалившегося на голову племянника приковала его к урокам, как каторжника к веслу. Он с утра до вечера принимал учеников у себя дома, возмещая количеством сравнительную дешевизну этих лекций и печально вздыхая по поводу тупости обучаемых. Не помню, с какого возраста, — кажется, всегда — мне разрешалось оставаться в комнате во время уроков. Не знаю, почему мне, а не родным детям: может, благодаря умению вести себя тихо и незаметно, сидя в уголке комнаты или прямо под столом для занятий так, что меня и видно не было; а может, дядюшка заметил мою способность защищать окружающих от громов и молний, извергаемых его супругой, привлекая оные на себя, подобно как прибор, изобретенный недавно господином Франклином из Филадельфии, привлекает на себя громы небесные. Конечно, дядюшка Антонио не дожил до опытов Франклина, но аналогичный принцип он применял вполне сознательно.
Что будет с младенцем, который с утра до вечера дышит воздухом, насыщенным латинскими вокабулами? Который раз сто (а может, двести, кто знает) слышал затверженную на память дядюшкиными учениками речь Цицерона против Катилины? Многие десятки раз — другие латинские тексты? Да в такой атмосфере и бессловесная тварь заговорит на языке древних римлян. Попугай, во всяком случае, непременно. Я, правда, очень долго молчал, понимая, что должен вести себя тихо. Мне было лет пять, когда страдания одного из школяров, особенно мучительно вспоминавшего столь любимую дядюшкой речь Цицерона, побудили начать подсказывать ему из своего угла.
Нерадивый ученик был спасен, потому что изумленный учитель начал экзаменовать меня вместо него, и чем дальше, тем выше поднимался градус его изумления. Длиннейшая речь на память, без запинки (я и до сих пор ее помню), отрывки из других текстов, обыкновенно задаваемых ученикам, чтение из книг, письмо, — на этом начались трудности: хотя я знал буквы и видел, как пишут на грифельной доске, рука не была набита, — все равно для ребенка в столь несмышленом возрасте эти умения казались чудом. Доселе дядюшка меня едва замечал, а теперь единым днем я поднялся в его мнении на огромную высоту. Он сразу начал использовать мои знания и как живой укор бестолковым ученикам ("смотри, балбес, это даже младенцы знают…") и как витрину своих учительских талантов, заставляя декламировать латинских классиков перед всеми, кто имел неосторожность заглянуть в дом Джованетти. Успех подобных выступлений и множество желающих посмотреть на чудо-ребенка или позабавить им своих гостей заставили даже тетушку переменить гнев на милость. Она сразу поняла своим практическим крестьянским умом, какую пользу можно из меня извлечь, и принялась за дело всерьез. Меня стали одевать так, чтобы прилично было показать людям, и даже начали мыть и причесывать. Приглашения следовали одно за другим, я входил в моду, отрабатывая свой номер с Цицероном то в одной, то в другой гостиной, подобно дрессированной обезьянке (или ученому медвежонку, если это сравнение роднее русскому читателю), получая положенную долю похвал, сластей и подарков, сразу прибиравшихся к рукам хозяйственной Джулианой. Часто растроганные слушатели дарили даже деньги, что по нашей бедности и трудному военному времени было особенно кстати. "Это, — говорили некоторые, — на дальнейшее образование вашему юному таланту". Мои дорогие родственники и сами понимали, что "юный талант", выставляемый напоказ, нуждается в образовании, подобно как гусь, выставляемый на продажу — в откорме. Если худы будут, ничего на них не заработаешь. Однако тратить деньги на школу, для правильного обучения, тетушка сочла бы несусветной блажью и чуть ли не святотатством, когда дома есть свой учитель, бесплатный. Так что дальнейшее мое умственное развитие было поручено опять же дядюшке, который взялся за него тем охотнее, что это не стоило ему почти никаких усилий. Он просто сажал меня вместе со своими учениками, независимо от их возраста и совершенства в науках, и позволял делать то же, что они. Эта нехитрая метода имела успех поразительный. Я очень быстро научился писать (правда, сначала печатными буквами, как в книгах, переход к скорописи дался мне с трудом), а еще мною овладела невероятная страсть к чтению! Я готов был читать все, что напечатано на бумаге, и делать это в любое время дня и даже ночи, если она лунная. Дядюшкины книжные запасы, представлявшие весь тезаурус среднего латиниста, были проглочены полностью в ближайшие три или четыре года, оказав сильное и совершенно непредсказуемое влияние на мой ум. В русском языке есть хорошая поговорка: "у него каша в голове", — так можно сказать о человеке, чьи мозги забиты непереваренной ученостью, как желудок обжоры — кашей. С чем же сопоставить тогдашнее состояние моей головы, в пределах этого сравнения? Разве с солдатским
Конечно, находились взрослые, желающие объяснить ребенку непонятную для него разницу между прошлым и настоящим. Я выслушивал их с подобающей вежливостью и не пытался спорить, но упрямо оставался при своих представлениях — вовсе не по причине тупости. Люди вообще склонны отвергать самые простые и очевидные истины, если оные по какой-либо причине им неприятны. Передо мной было два мира. В одном состязались в доблести и красноречии, совершали подвиги и получали триумфы, завоевывали целые страны и приносили жертвы богам. В другом лгали, жадничали, ругались, выливали помои в провонявшие каналы и ходили в церковь. Один был правильным, настоящим, другой казался недоразумением, в самой середине которого я непонятным образом очутился. И вот люди из неправильного, фальшивого мира пытались отнять у меня самую надежду когда-нибудь попасть в настоящий, который был где-то близко, я чувствовал его присутствие! К тому же их утверждения о том, что древний, языческий Рим канул в лету и все, кто его населял, давно умерли, прямо противоречили моему личному опыту: чрезвычайно живое воображение дополняло прочитанное картинами, подобными ярким снам или, скорее, грезам наяву, более реальным, чем многие обыденные впечатления. Несколько дней спустя я сам иной раз затруднялся отделить события, о которых читал в книге, от тех, что видел наяву собственными глазами. Я наизусть помнил, как заговорщики убили Цезаря, но стоило раскрыть книгу — любимейшие мои "Записки о Галльской войне", многократно перечитанные, — и он снова был предо мной, живой и деятельный.
Между двумя мирами вплеталась, волею судьбы, третья нить. Турецкая война, тяжкая, длительная, оставалась у всех на устах и в умах почти с тех пор, как я себя помню. Казалось, война была всегда, и вечно пребудет. Турки представлялись мировым злом, исчадиями ада, источником всех несчастий и бед на свете. Послушать рассказы участников войны или поглазеть на закованных в цепи пленных, выполнявших черные работы на корабельной верфи, было любимейшим развлечением городских мальчишек и меня в их числе. Не следует думать, будто ваш покорный слуга в детстве ничем, кроме чтения книг, не занимался: каждое лето, с первых жарких дней, я вместе с соседскими сорванцами пропадал на берегу, ловил рыбу или собирал мидий, плавал и нырял в лагуне — дети венецианских простолюдинов стоят в этом искусстве лишь одной ступенью ниже дельфинов. Между делом шла болтовня обо всем, что казалось нам интересным, в которой военные события служили одной из главных тем. Каждый пересказывал слышанные им истории, часто прошедшие через десять рук и уснащенные совсем уже неправдоподобными подробностями. Сокровища античной литературы сослужили мне хорошую службу: я сделался, можно сказать, штатным рассказчиком среди ребятишек нашего квартала и быстро научился ради успеха у слушателей беспощадно обрезать ненужные, на наш юный взгляд, подробности классических сюжетов и делать акцент на батальных сценах. Попутно была решена еще одна мучительная проблема детской жизни: прежде наша компания играла в войну как все, в "турок и христиан", и никто не соглашался быть «турком». После записок Цезаря, в моем пересказе, пошла игра в "римлян и галлов", а тут уже находились добровольцы на обе стороны и с азартом рубились на деревянных мечах, изображая осаду Алезии.
Однако, подвигнув потомков римлян и галлов изображать их далеких предков, я сам, в свою очередь, начал задумываться о столь увлекавшей моих ровесников турецкой войне. Подобно античности, там тоже было место доблести, подвигам и благородству. Подобно повседневной жизни, в ней участвовали обыкновенные люди. Как те матросы, что сходили на берег, пошатываясь от качки и поднимались на борт, пошатываясь от вина, или германские наемники, говорившие на своем непонятном варварском языке. Таким был, наверно, и мой отец — чужаком в этом городе, несмотря на десятилетнюю службу Республике. Ведь он тоже был варваром. Я как-то очень болезненно начал ощущать свое сиротство, которое прежде меня не тяготило. Появились мечты о том, что отец жив и странствует в дальних странах, откуда вдруг возвращается, или вновь попал в плен, а мне предстоит его спасти. Сначала я сочинял об этом (сам для себя, не для товарищей) истории совершенно сказочные, однако опыт рассказчика, хотя недолгий, научил меня добиваться точности и правдоподобия, и чем старше я становился, тем больше стремился поставить свои мечты на почву фактов. Расспрашивая взрослых, чтобы узнать подробности родительской судьбы, я сумел высчитать, несмотря на все свое арифметическое невежество, что в год предполагаемой гибели отца войны с турками не было! Значит, его не убили? Мечты, кажется, начали обретать живую плоть. Не слишком доверяя дражайшим родственникам, я выбрал удобный момент и обратился со своими мыслями к хромому Бартоломео, которого раздробившая колено турецкая пуля сделала величайшим авторитетом в делах войны, по крайней мере для нас, мальчишек. Старый солдат, а ныне сапожник выслушал меня с полным сочувствием, но ответил по-солдатски честно, без ложных надежд:
— На далматской границе никогда мира не бывает.
— А как же договоры? Турки их не соблюдают, что ли?
— Турки-то соблюдают… Те, что султану ихнему подчиняются… Так ведь есть еще бунтовщики да разбойники всех вер и народов, — и те же турки, и босняки, и арнауты, и черногорцы… Эти всегда воюют, мир не мир…
— А наши, итальянские разбойники есть?
— Конечно, как же не быть? Я сам когда-то…
Тут он закашлялся, спохватившись, оглянулся воровато, наклонился к моему уху и прошептал:
— Я сам когда-то хотел пойти в разбойники, да передумал.
И больше от него ничего путного было не добиться. Но это было и не важно, а важно то, что мир, сложившийся в моем уме, дал трещину. В нем началось течение времени, а следовательно — появились утраты. Отец был мертв, и языческий Рим, отечество моей души, — тоже, это в равной мере повергало несчастного ребенка в самую черную меланхолию. Однако человеческая природа заставляет нас и в безнадежнейшей ситуации искать надежду, хотя бы даже призрачную. На сей раз выход подсказала тетушка Джулиана, ревностная католичка. "Вот, погоди, — говаривала она, — будешь грешить, так и встретишься в аду со своими проклятыми язычниками". Отец тоже приравнивался в ее представлении к язычникам, как схизматик, следовательно, он должен был в потустороннем мире находиться рядом с римскими героями! У меня вдруг явилась новая блестящая идея, только требовалось посоветоваться с человеком, знающим загробный мир так же хорошо, как сапожник Бартоло — войну. Я не представлял, где найти такого советчика, ибо все виденные мною католические священнослужители не заслуживали ни малейшего доверия.