Жизнь и деяния графа Александра Читтано, им самим рассказанные.
Шрифт:
Тем не менее, мой учитель не был богат, по крайней мере в том смысле, что обыкновенно вкладывают в понятие богатства почтенные горожане. По натуре он скорее был мот, нежели стяжатель, но единственной роскошью, доступной его пониманию и побуждающей тратить сразу все деньги по мере их получения, служили книги и научные приборы. Я помню, какое потрясение испытал, впервые перешагнув порог обширной залы, служившей лабораторией и библиотекой в его жилище.
Перед тем мы долго петляли узкими и кривыми переулками где-то поблизости от корабельной верфи, и я почувствовал себя обманутым, когда профессор постучал в дверь ничем не примечательного и довольно облезлого дома — в моем представлении, столь выдающийся ученый муж должен был квартировать если не на площади Сан-Марко, то в ближайшем соседстве от нее. Впустившая нас уродливая и рябая служанка, приходившая каждый день из бедняцкого квартала, чтобы мыть полы, стирать и готовить, еще усугубила мрачное впечатление, равно как и ветхая разнокалиберная мебель в первой, проходной комнате, служившей одновременно прихожей, гостиной и столовой. Но как только синьор Витторио собственным ключом открыл другую, большую комнату, куда не было доступа прислуге — я застыл на пороге с разинутым ртом. Профессор, довольный,
Я занял в доме профессора положение столь же неопределенное, как назначение проходной комнаты, соединив обязанности секретаря, слуги и ученика. Если бы тетушка могла вообразить все многообразие ожидающих ее племянника занятий, она, пожалуй, не постеснялась бы спросить за мои труды целую лиру в день. Но я воспринимал то, что мне приходилось делать, не как скучную обязанность, исполняемую за плату, а как захватывающе интересную игру. Помимо чтения (ясным днем профессор еще мог различить мелкий шрифт, но вечером, при свечах, даже очки плохо помогали, и требовалась помощь моих молодых глаз) и выполнения разных мелких поручений, скоро я стал принимать участие в химических опытах и чрезвычайно увлекся пиротехникой. Впрочем, покажите мне мальчишку, который не увлекся бы, имея дело с настоящим порохом, да еще во время великой войны, когда вся молодежь бредила сражениями! Сначала мне поручались только достаточно простые работы, как растирание в ступке различных субстанций, когда же синьор Витторио убедился в моем старании и аккуратности, сложность заданий стала постепенно повышаться. Лучшей наградой для меня было позволение самостоятельно смастерить какую-нибудь пороховую ракету для будущего фейерверка, либо почитать что-то из книг по собственному выбору. Эти поощрения очень непросто было заслужить, потому что профессор всерьез взялся за мое образование. Во-первых, он хотел, чтобы я вел для него записи под диктовку, однако нашел мой почерк совершенно неудовлетворительным. Мне были даны упражнения в каллиграфии, которые, вкупе с ревностным стремлением исправиться, принесли неожиданно быстрый результат. Следующей и более долговременной заботой стала арифметика, бывшая доселе постыдным пробелом в моих знаниях: я все еще пользовался помощью собственных пальцев, редко и с трудом преодолевая в счете пределы десятка. Превосходная память и привычка учиться самостоятельно оказались очень полезны, так как благодаря им я не слишком сильно обременял моего учителя и не отбивал у него охоту возиться со мной. С его стороны лучшим подарком ученику было умение просто и наглядно объяснить сложные вещи. Я помню, например, каким образом всего за один день усвоил простые дроби и действия с ними. Стоял сентябрь, лучшее время года в Венеции, и профессор велел мне купить целую корзину фруктов у уличной торговки, снабдив необходимыми для этого несколькими монетами. Он разрешил позвать моих друзей и мы целый день, вооружившись столовым ножом, делили спелые плоды, получая самые различные дроби. Некоторое время после этого, имея дело с дробями, я повторял про себя: "над чертой яблоки, под чертой едоки", чтобы не спутать, что на что делится. Так же легко и непринужденно были пройдены многие другие считающиеся сложными отделы сей необходимейшей из наук. Обучение рисованию стало еще одним важнейшим занятием, однако, принадлежа к итальянцам лишь местом жительства, а не породой, в художествах я достиг малых успехов. Зато у меня отлично получалось чертить конструкции машин или ландкарты. Хорошими знаниями по части географии я более всего был обязан своим детским фантазиям на воинские темы. Я теперь не путал мечты с реальностью, тем большую волю давая воображению и представляя себя великим полководцем, обрушивающим удары непобедимых легионов на бегущих в панике турок. Я громил врагов на разные лады, выстраивал в мыслях целые кампании. Какими бы наивными и фантастическими ни были мои воинские планы, они строились по имеющимся в кабинете профессора настоящим чертежам владений султана и становились с каждым годом чуть менее наивными, а ландкарты, употребляемые мной для этой игры, я вскоре мог нарисовать по памяти в мельчайших подробностях. В истории меня тоже более всего привлекало воинское искусство, тактика и стратегия, — всё, что давало пищу для упомянутых фантазий.
Может показаться странным, но я совершенно не могу припомнить, чтобы профессор когда-либо давал мне уроки механики, фортификации или пиротехники, составлявших его главное занятие в этот период жизни. Считал ли он преждевременным изучение их юношей, не освоившим сначала более элементарных знаний, или у него были иные соображения — мне неизвестно, однако все мои познания в этих науках были приобретены между делом. Способный мальчик схватывал всё на лету и учился "из-за плеча мастера", как говорят голландские ремесленники. Возможно, эта сугубо эмпирическая метода обучения послужила причиной неизменной преференции, которую я на протяжении всей жизни отдавал практическому изобретению вещей перед философским изучением натуры.
Надо сказать, что я не был единственным учеником или помощником синьора Витторио. Время от времени появлялись и исчезали другие ассистенты, более взрослые и подходящие по возрасту для занятий воинственными науками, превращающими знание в силу столь грубым и непосредственным образом, что сэр Фрэнсис Бэкон, наверно, поморщился бы от такой профанации своего замечательного афоризма. Однако профессору непросто было угодить, он легко раздражался при малейших признаках лени или тупости (подозреваю, это принесло ему больше неприятностей, нежели все гонители вольнодумства, вместе взятые), и ученики у него не задерживались. После того, как некий студент, опрометчиво допущенный в его библиотеку, продал задешево несколько редчайших книг и потратил деньги в припортовом веселом квартале, я увидел, каков мой учитель в настоящем гневе. Только то, что краденые раритеты удалось выкупить обратно, спасло шалопая от галер. Эта история окончательно испортила мнение синьора Витторио
Так шел год за годом, и я был бы совершенно доволен своей судьбой, если бы тетушка, которой я отдавал все заработанные у профессора деньги, была довольна получаемой суммой. Мысль о том, что она, возможно, продешевила, посещала ее с завидной регулярностью, а скорее, вовсе не покидала. С назойливостью кровососущих насекомых моя дорогая родственница снова и снова под разными предлогами, или вовсе без оных, возвращалась к одной и той же идее: потребовать у богатого скупердяя-ученого прибавки жалованья. Я молчал и терпел, как Муций Сцевола. Спорить с Джулианой вышло бы себе дороже, а уступить ей хоть единожды было самым худшим решением. Зная тетушку, я мог заранее предсказать, что, вдохновленная успехом, она утроила бы усилия и продолжила возвышать свои требования и добиваться новых уступок, совершенно не заботясь, как я при этом буду выглядеть в глазах наставника. Ясно представляя сию перспективу и не желая быть причисленным к категории бесчестных молодых людей, я с фанатической твердостью держался первоначальных условий договора, хотя профессор, вероятно, согласился бы повысить мою плату, если бы услышал такую просьбу.
Забегая вперед, не могу пропустить забавное соответствие, подмеченное мной через несколько лет после сего, когда вашему покорному слуге довелось узнать, какие чувства испытывает человек под обстрелом на поле брани. Ощущения настолько напомнили мне завтрак у тетушки за семейным столом, а усилие воли, требуемое для сохранения хладнокровия, оказалось настолько знакомо, что я сразу почувствовал себя как дома. Раздражительность Джулианы вспыхивала дымным пороховым огнем и выстреливала в меня ругательствами, однообразными как чугунные ядра, величая племянника то русским ублюдком и поросенком, то русским поросенком и просто ублюдком — тетушка не блистала богатством фантазии, зато голос у нее был на редкость пронзительный, доводящий ее суждения сразу до всего квартала, а может и за пределами его. Это, несомненно, с ее языка подхватили те же самые слова дети голодранцев с соседней улицы, изводившие меня тупыми дразнилками, когда случалось встретиться на улице с их грязной шайкой.
В ту пору я имел странную привычку классифицировать встречных людей: обладатели классических черт и благородных манер зачислялись в потомки римлян, достойные люди более простого облика записывались в кельты, христиане с выраженными семитскими чертами относились мною к сирийцам или карфагенянам и так далее. С этой точки зрения рыжие и лохматые дикари из враждебного квартала могли быть разве что потомками готов или вандалов, самое большее — лангобардов. Всего лишь годом раньше их было не видно и не слышно, потому что в нашем квартале верховодили несколько ребят с крепкими кулаками, всегда готовых показать чужакам, кто тут хозяин. Не будучи им равным по силе и возрасту, я тем не менее пользовался у них уважением как рассказчик и знаток, которому всегда можно задать вопрос о вещах, выходящих за рамки обыкновенного. Да и вообще своих мы в обиду не давали, независимо от авторитета в компании, пока события не повернулись неблагоприятно для нас. Кто-то был отдан в подмастерья, чья-то семья перебралась в другой район, а сразу двое — Сильвио и косой Петруччио — отправились "обнимать весло" за поножовщину с голландскими матросами. Как всегда в военное время, республика отчаянно нуждалась в гребцах, и патриотичные судьи приговаривали к галерам без снисхождения к возрасту.
Вот так и получилось, что наш квартал лишился в одночасье всех серьезных бойцов, а тихие прежде соседи сразу осмелели. Они осмелели вдвойне, когда в окрестностях стал появляться прославленный силач и забияка Маурисио (по уличному прозвищу — Мавр) с явной претензией сделаться их вожаком. Этот оболтус был только годом или двумя меня старше и ненамного выше ростом, зато, наверно, вдвое шире в плечах. Торс, достойный античного атлета, тяжелые кулаки и полное отсутствие совести обещали большое будущее этому юноше. Меня же, даже когда я повзрослел и окреп, можно было назвать скорее жилистым, нежели мускулистым. Соотношение сил складывалось явно не в мою пользу, тем более что малодушные либо исчезли с улицы, либо предпочли пойти в прихлебатели к Мавру, в дружбе со мной остался один только сын часовщика Никколо.
Мавр обозначил свои притязания очень просто. Его компания однажды отловила нас с Никколо на улице, слегка поколотила для устрашения (сам вожак не удостоил, зато шантрапа, крутившаяся возле него, как шакалы вокруг льва, вовсю изображала героев) и потребовала дань. На мои возражения, что денег для них взять негде, Мавр бросил:
— Мне плевать, где ты возьмешь. У тебя хозяин богатый. А не принесешь — потом не обижайся.
Несколько дней мне удавалось хитростью избегать встречи с врагами на улице, но вечно так продолжаться не могло. Обращаться к городской страже и вообще к взрослым считалось недостойным, все счеты следовало сводить в своем кругу. Покориться негодяям — еще более невозможно, я бы скорее умер, чем злоупотребил доверием учителя. Оставалось драться, но на кулаках против Мавра и его шайки у меня не было никаких шансов. Взяться за нож означало верную надежду на место в галерном флоте. Отчаяние подсказало мысль, которая показалась мне блестящей. На днях в приходской церкви шла служба о Давиде и Голиафе. Праща — вот оружие, которым можно победить любого великана и не запрещенное законом. Так думал я и, конечно, ошибался в обоих пунктах. Первую ошибку я очень быстро начал сознавать на пустыре у заброшенного склада, куда мы с Никколо пробрались с самодельными пращами и полными карманами камней. Снаряды наши летели куда угодно, только не в цель. Будь Голиаф ростом до неба, я бы с трех шагов в него не попал.
А зачем бросать? — пришла мне в голову новая идея. Взять камень побольше, привязать на ремень — крепко, чтоб не оторвался — и бить с раскрута. Пращи были срочно переделаны в подобие кистеней, коими мы хвастливо размахивали друг перед другом. Мы договорились не бить по голове, чтобы не убить никого насмерть, и отправились навстречу судьбе. Как нарочно, в этот день мы добрались до своего квартала без неприятных встреч. Что делать дальше? Успокоиться и отложить сражение на завтра или искать противника самим? Я колебался, пока не задался вопросом: а как на моем месте поступил бы Цезарь? Предположим, что ему столько же лет, сколько мне, и нет у него ни отца-претора, ни верных рабов, готовых защитить господина…