Жизнь и необычайные приключения менеджера Володи Бойновича, или Америка 2043

Карпов Геннадий Михайлович

Видимо, у Григорьева давно не было собеседников, и он изливал душу первому попавшемуся человеку, пусть даже тому, кто пришёл, чтобы убить его. (Не даром самым внимательным слушателем во все века был палач.) Держался он мужественно, но одинокая старость – это наказание за бездарно потраченную молодость. Он старался исповедаться, и я подумал, что наука шагнула очень далеко вперёд, поднялась на самую вершину – и увидела на вершине религию. Ту самую, которую давно осмеяла, отвергла и низринула. И вот, передо мной сидела наука без религии. Тело без души. И каялось в бездарно прожитой жизни. Это тело много познало и свершило, но не уяснило главного – ради чего всё это?

Старик закрыл глаза, и замер, тихонько посапывая.

Я встал, вышел из дома, и в булочной на углу купил хлеб, сыр, яблоки и шоколад. Это был весь ассортимент, причём народу в магазине было много, а цены: плитка шоколада – три сотни, булка хлеба – полторы. Ещё в углу витрины лежала колбаса "Сервелат", но её почему-то никто передо мной не взял, и я тоже решил не рисковать.

Хозяин спал в кресле, нервно шевеля пальцами и губами, и я пошёл на кухню. Заварил чай, сделал бутерброды, и принёс в гостиную. Дед проснулся, оглядел стол, и сурово предупредил:

– У меня нет денег, чтобы оплатить это!

– У вас есть информация, которая стоит хороших денег. А ещё я вам предлагаю обдумать переезд в Россию. Точно не скажу, дадут вам там руководить лабораторией или пошлют копать картошку, но, по крайней мере, у нас старикам платят вполне достойную пенсию по старости, а в пяти кварталах негры не режут белых.

Дед отбросил сантименты, и принялся за бутерброды с сыром. Потом стукнулся об автомат, лежащий на полу, неловко поднял за рожок, и убрал в шкаф. У меня сложилось полное впечатление, что он понятия не имел про флажок переключения режима огня и другие тонкости обращения со стрелковым оружием.

После обеда мы поднялись на второй этаж, и хозяин без тени сомнения молча вручил мне свой ноут:

– Изучайте, молодой человек! Это не ради денег, хотя и от них не откажусь. Нищета унижает. С вашего позволения, я полежу на спине. Семьдесят восемь лет – это, знаете ли, возраст. Можно конечно начать ходить по врачам, потом кормить этих дармоедов до бесконечности, а они будут находить всё новые и новые болячки, пока у тебя есть деньги на карте. У меня их давно нет. Поэтому медицине я неинтересен. У нас в моде пластическая хирургия, замена органов чужими и искусственными… Ладно, если вы не очень торопитесь, у нас ещё будет время побеседовать. Я давно не разговаривал по-русски. У меня сильный акцент?

– Да, в России вас примут за иностранца. Хотя говорите вы правильно.

– Я не поеду в Россию. Я родился тут. Мои родители лежат тут. Мои студенты воюют тут. Я не люблю выглядеть глупо. И не гожусь для антиамериканского интервью. Всё, что я хочу – это выпустить очередь в первого черножопого, который ворвётся в мой дом. А второй пусть стреляет мне в грудь.

– Я уважаю ваш выбор. Всё что могу сделать для вас – покажу, как снять автомат с предохранителя. Не то вас убьёт не второй черножопый, а первый. И вы умрёте окончательно разочарованным в жизни.

Старик улыбнулся, и пошёл в спальню, а я спустился на первый этаж, и погрузился в дебри профессорского ноута.

Григорьев до вечера ещё два раза выходил из комнаты: поесть хлеба с сыром, и убрать деньги в сейф. Когда я разобрался в том, что находилось в его ноуте, то с лёгкой душой вручил деду миллион зелёных и пятьсот песо разных форм и размеров. (Главное – многие из них были серебряные. Как рассказал Григорьев – лет пятнадцать назад у населения под страхом десяти лет каторжных работ вновь, как во времена второй мировой войны, конфисковали всё золото. А через пару лет – и серебро. Оно ещё продолжало ходить на чёрном рынке, и, чем меньше его оставалось в обороте, тем дороже ценилось.) Информации у профессора было столько, что я лазил в ней до самой ночи, и едва ли перелопатил десятую часть. В итоге всё заархивировал хитрой программой, запаролил, и отправил в Мехико на тот же ящик. Через час пришёл ответ: "Молодец! Зря времени не теряешь. Рыбалка – что надо. Акул пока не видно. Ждём дома".

Уже поздно вечером я лёг на диван на первом этаже, и мгновенно уснул. На душе было абсолютное спокойствие. Я узнал свою тайну. Разгрыз этот орех, хоть и пришлось пожертвовать парой коренных зубов. И даже если сейчас в дом вломятся пауки из ЦРУ, то они опоздали: инфа ушла в Москву. Но в дом никто не вламывался. Иногда вдалеке гремели взрывы, стучали пулемёты. Пару раз по улице проехали машины, пробив в железных ставнях щёлки своими фарами, и нарисовав на потолке чудище тенью от люстры.

В семь я проснулся, и долго лежал не двигаясь. Почти на всей душе было спокойствие. Только где-то темнела тень какой-то до сих пор нерешённой проблемы. Я закрыл глаза, и стал вспоминать события последних дней. Трупы в трёх кварталах западнее наверняка уже нашли, но сюда с обыском вряд ли кто-то придёт. По крайней мере – сегодня. Задерживаться я, конечно, тут не буду, но хоть один день надо отлежаться, попить хорошего чая, и найти одежду по размеру, а не ходить в этих пидорских тряпках. Нет, проблема сидела не тут. Я пошёл по закоулкам мозга. Постучал в дверку: "Привет, роднульки! Как вы там? Пока вашему мужу и папе везёт. И даже появилась надежда вырваться из этой клоаки. Хотя, гнать! Гнать надежды! Надежда расслабляет. Сколько матросов погибло оттого, что их судно село на мель, когда на горизонте показался родной маяк, и народ бросился открывать последнюю бочку рома! Терпим, родные. Стиснули зубы и прорываемся. Поди, прорвёмся!"

Где же сидит эта проблема? Деньги? Да, вроде хватает. Ещё восемь миллионов в тысячных купюрах, на которых изображён президент Кеннеди. Кажется, именно он почти сто лет назад хотел сделать доллар государственным, а не частным. За что был тут же застрелен, а вот теперь его лик украшает самый большой номинал этой никчёмной бумажки! Стоп! Станцию хотели делать на Луне. Оболванивать всех оптом, без разбора. Меня просили найти ещё двух учёных, Эткина и Михалкина. Они, вроде бы, тоже работали в какой-то секретной лаборатории в городе Колумбия. Это километров четыреста западнее. Есть домашние адреса, но тоже многолетней давности. Надо проверить. Нужна одежда и машина. Пока дед спит – прогуляюсь по окрестности.

Летнее утро в Атланте. Жарко, но пока в меру. Меж деревьев летают птички и бабочки. Народу немного, все белые. Никакого хип-хопа и баскетбола, никаких стрелок краской на домах и надписью: "Классная дурь!" Просто курорт! Проехали несколько грузовичков с надписью "Хлеб". На многих заборах и дверях висели объявления: "Продам дом" и "Продам собаку", словно больше продавать было уже нечего.

Я повернул за угол, и первое, что увидел – виселицы. Их было семь. Четыре были организованы на обычных фонарных столбах, на которых фонари давно не светили. Две – деревянные, и одна – на базе пятитонного автокрана. Кран оказался без передних колёс и двигателя, поэтому тоже был стационарным. Толпа белых человек под пятьсот с интересом наблюдала, как какой-то чин зачитывал приговор террористам из организации "Чёрные братья". Братья стояли рядом, с разбитыми лицами и связанными сзади руками. Их охраняли люди в синей форме с автоматами. Я протолкался поближе, держась обеими руками за кошелёк: народ в толпе как-то не внушал доверия.

Чин своё дело знал туго. Слова отлетали от зубов, как будто артист, прослуживший в одном театре сорок лет, играл юбилейный пятисотый спектакль. Вроде бы, и эмоций много. Вроде бы, всё от души. Но такая казёнщина! Такие общие фразы про гидру международного терроризма, подпитываемую из-за рубежа и показывающую отвратительный оскал окровавленных зубов, что, по-моему, даже этим семерым неграм было скучно. Ни суда, ни адвоката, ни присяжных. Явно поймали за последние сутки человек тридцать, из которых до утра дожили семеро, потому что виселиц всего семь.