Жизнь и необычайные приключения солдата Ивана Чонкина
Шрифт:
– Познакомься,– кивком указал на штатского генерал.– Секретарь здешнего райкома.
– Ревкин,– сказал секретарь, подавая Лапшину холодную руку.
– Лапшин,– отозвался полковник.
– Ну что, Лапшин,– сказал генерал,– какие новости?
– Сержант Серых и рядовой Филюков только что вернулись из разведки,– вяло доложил полковник.
– Ну и что?
– Принесли языка.
– И что он говорит?– оживился генерал.
– Он ничего не говорит, товарищ генерал.
– Как не говорит?– возмутился генерал.– Заставить!
– Трудно заставить, товарищ генерал,– улыбнулся Лапшин.– Он без сознания. Разведчики при взятии слишком сильно ударили его прикладом.
– Вот
– Серых и Филюков, товарищ генерал.
– Серых расстрелять!
– Но ударил Филюков, товарищ генерал.
– Расстрелять Филюкова.
– Товарищ генерал,– попытался заступиться за своего разведчика полковник.– У Филюкова двое детей.
Генерал выпрямился. Глаза его гневно сверкнули.
– А я, товарищ полковник, по-моему, приказываю расстрелять Филюкова, а не его детей.
Начальник СМЕРШа улыбнулся. Он ценил добрый юмор. Полковник в этом юморе тоже слегка разбирался. Он приложил руку к козырьку и послушно сказал:
– Есть, товарищ генерал, расстрелять Филюкова.
– Ну вот, наконец-то договорились,– опять-таки с юмором, довольно сказал генерал. Юмор его исходил из того, что полковник сразу должен был ответить есть! по-военному, а не торговаться с генералом, как базарная баба.– Подвигайся ближе к столу,– сказал он уже спокойно.
Командиры раздвинулись, освобождая место полковнику.
На большом ватманском листе, лежавшем поверх двухверстки, был карандашом изображен примерный план деревни Красное и прилегающей местности. Дома изображались квадратиками. Два квадрата посредине были отмечены крестиками.
– Вот смотри. Он говорит,– генерал показал на Ревкина,– что здесь,– ткнул карандашом в один из крестиков,– и здесь,– ткнул в другой,– находятся правление колхоза и школа. Думается, что именно в этих помещениях, как самых просторных, и располагаются основные силы противника. Значит, первый батальон отсюда наноситЗудар сюда.– Генерал начертил широкую изогнутую стрелу, которая острием своим уткнулась в квадратик, изображавший колхозную контору.– Второй батальон бьет отсюда.– Вторая стрела протянулась к школе.– И третий батальон…
Ладно,– глядя на стрелы, думал полковник Лапшин,– с Филюковым авось обойдется. Главное – вовремя сказать есть!, а там можно не выполнять.
– 35 -
Очнувшись, капитан Миляга долго не мог открыть глаза. Голова раскалывалась от боли, капитан пытался и не мог вспомнить, где это и с кем он так сильно надрался. Он помотал головой, открыл глаза, но тут же закрыл их снова, увидев нечто такое, чего увидеть вовсе не ожидал. Увидел он, что находится в каком-то не то сарае, не то амбаре. В дальнем углу на снарядном ящике сидел белобрысый, лет двенадцати, парнишка в плащ-палатке и что-то писал, положив на колено планшет и бумагу. В другом углу возле полуоткрытых дверей спиной к капитану сидел еще один человек с винтовкой. Капитан стал поглядывать туда и сюда, не понимая, в чем дело. Потом откуда-то из глубины мозга стало выплывать сознание, что он будто куда-то ехал и не доехал. Какой-то красноармеец с какой-то женщиной… Ах да, Чонкин. Теперь капитан вспомнил все, кроме самых последних минут. Вспомнил, как он попросился в уборную, как перерезал веревки и привязал вместо себя кабана. Потом он полз по огороду, шел дождь, была грязь. Была грязь… Капитан ощупал себя. Действительно, гимнастерка и брюки, все было в грязи, которая, правда, стала уже подсыхать. Но что же было потом? И как он сюда попал? И кто эти люди? Капитан стал рассматривать белобрысого паренька. Видимо, военный. Судя по обстановке, какая-то полевая часть. Но откуда может быть полевая, если до фронта далеко, а он еще недавно только полз по огороду, даже грязь не успела подсохнуть? На самолете, что ли, его сюда доставили? Капитан стал из-под полуприкрытых век наблюдать за белобрысым. Белобрысый оторвался от бумаги, глянул на капитана. Взгляды их встретились. Белобрысый усмехнулся.
– Гутен морген,– произнес он неожиданно.
Капитан снова опустил веки и стал неспешно соображать. Что сказал этот белобрысый? Какие-то странные нерусские слова. Гутен морген. Кажется, это по-немецки. Из тумана выплыло воспоминание. Восемнадцатый год, украинская мазанка, и какой-то рыжий немец в очках, который стоит на постое у них в этой мазанке, по утрам, выходя из смежной комнаты в нижней рубахе, говорит матери:
– Гутен морген, фрау Миллег,– произнося фамилию на немецкий манер.
Рыжий был немец, значит, он говорил по-немецки. Этот тоже говорит по-немецки. Раз он говорит по-немецки, значит, он немец. (За время службы в органах капитан Миляга научился логически мыслить.) Значит, он, капитан Миляга, каким-то образомМпопал в плен к немцам. Хотелось бы, чтоб это было не так, но правде надо смотреть в глаза. (Глаза его были в это время закрыты.) Из печати капитан Миляга знал, что работников Учреждения и коммунистов немцы не щадят. В данном случае Миляга был и то и другое. И партбилет, как назло, в кармане. Правда, членские взносы не плачены с апреля, но кто станет разбираться в тонкостях?
Капитан снова открыл глаза и улыбнулся белобрысому, как приятному собеседнику – Гутен морген, херр,– вспомнил он еще одно слово, хотя и не был убежден, что оно вполне прилично.
Тем временем младший лейтенант Букашев, тоже мучительно припоминая немецкие слова, сложил из них простейшую фразу:
– Коммен зи херр.
Наверное, он хочет, чтобы я к нему подошел,– сообразил капитан, отметив про себя, что слово херр должно быть вполне употребительным, раз белобрысый его произносит.
Капитан встал, превозмог головокружение и продвинулся к столу, приветливо улыбаясь белобрысому. Тот на улыбку не ответил и хмуро предложил:
– Зитцен зи.
Капитан понял, что его приглашают садиться, но, оглядевшись вокруг себя и не увидев ничего похожего на стул или табуретку, вежливо поблагодарил кивком головы и приложил ладони к тому месту, где у нормального человека подразумевается сердце. Следующий вопрос Намен? не был капитану понятен, однако он прикинул в уме, какой первый вопрос могут задать на допросе, понял, что вопрос этот может быть о фамилии допрашиваемого, и задумался. Скрыть свою принадлежность к органам или к партии невозможно, о первом говорит форма, второепвыяснится при первом поверхностном обыске. И он вспомнил свою фразу, с которой начинал все допросы: Чистосердечное признание может облегчить вашу участь. Из практики он знал, что чистосердечное признание ничьей участи еще не облегчило, но других надежд не было, а это была хоть какая. Была еще слабая надежда на то, что немцы народ культурный, может, у них все не так.
– Намен?– нетерпеливо повторил младший лейтенант, не будучи уверен, что правильно произносит слово.– Ду намен? Зи намен?
Надо отвечать, чтобы не рассердить белобрысого.
– Их бин капитан Миляга,– заторопился он.– Миллег, Миллег. Ферштейн?– Все же несколько немецких слов он знал.
Капитан Миллег,– записал лейтенант в протоколе допроса первые сведения. поднял глаза на пленника, не зная, как спросить о роде войск, в котором тот служит.
Но тот предупредил его и спешил давать показания: