Жизнь и приключения Мартина Чезлвита (главы I-XXVI)

Диккенс Чарльз

– Благодарю вас, сэр, - сказал Том.
– Вы так любезно представляете меня и говорите обо мне в таких выражениях, что я должен этим гордиться.

– Старина Томас!
– шутливо воскликнул его хозяин.
– Господь с вами!

Том доложил мистеру Пекснифу, что девицы скоро выйдут и все самое лучшее, что только есть в доме, будет сейчас же подано на стол под их общим наблюдением. Он говорил, а гость зорко смотрел на него, хотя и не таким жестким взглядом, как обычно; не ускользнуло от старика и обоюдное смущение Тома и молодой девушки, чему бы он его ни приписывал.

– Пексниф, - сказал старый Мартин после некоторого молчания, вставая и отводя мистера Пекснифа в сторону, поближе к окну, - меня глубоко потрясла весть о смерти брата. Много лет мы были с ним как чужие. Единственное мое утешение в том, что он, возможно, стал лучше

и жил счастливее, оттого что не связывал со мной никаких надежд и планов. Мир праху его! В детстве мы играли с ним вместе, и для нас обоих было бы лучше, если бы мы оба тогда умерли.

Увидев, что он настроен так кротко, мистер Пексниф сразу понял, что можно выйти из затруднительного положения и не выбрасывая Джонаса за борт.

– Чтобы кто-то мог стать счастливее, не зная вас, - в этом вы позвольте мне усомниться, досточтимый, - возразил он.
– Но что мистер Энтони на склоне лет обрел счастье в привязанности своего превосходного сына - примерный сын, досточтимый сэр, примерный сын!
– и в заботах одного дальнего родственника, который всеми силами старался услужить ему - это я могу сказать вам, сэр.

– Как же так?
– спросил старик.
– Ведь вы не наследник.

– Вы еще не совсем поняли мой характер, я вижу, - сказал мистер Пексниф, с грустью пожимая ему руку.
– Нет, сэр, я не наследник. И горжусь тем, что я не наследник. И горжусь тем, что обе мои дочери тоже не наследницы. Однако, сэр, я находился при нем по его собственной просьбе. Он понимал меня несколько лучше, сэр. Он написал мне: "Я болен. Я умираю. Приезжайте". Я поехал к нему. Я сидел возле его постели, я стоял над его могилой. Даже рискуя огорчить вас, я это сделал, сэр. И пусть это признание приведет к немедленной разлуке с вами, к разрыву тех нежных уз, которые соединили нас так недавно, все же я не могу молчать, сэр. Но я не наследкик, - повторил мистер Пексниф, безмятежно улыбаясь, - и никогда не надеялся стать наследником. Я знал, что не буду наследником.

– Его сын - примерный сын?
– воскликнул старик.
– Что вы говорите? Мой брат нашел в своем богатстве всегдашнюю казнь богатых, корень их несчастий: где бы он ни был, он приносил с собой развращающее влияние денег и сеял вокруг заразу, даже у собственного очага. Его родного сына деньги сделали алчным наследником, который ежедневно и ежечасно измерял все сокращающееся расстояние между своим отцом и могилой и проклинал его за то, что он замешкался на ртом страшном пути.

– Нет!
– храбро воскликнул мистер Пексниф.
– Отнюдь нет, сэр!

– Но когда в последний раз мы виделись с ним, я заметил эту тень в его доме, - сказал Мартин Чезлвит, - и даже предупредил его. Как мне не узнать эту тень, когда я вижу ее? Мне, которому она сопутствует столько лет!

– Я это отрицаю, - с жаром отвечал мистер Пексниф, - Решительно отрицаю. Осиротевший юноша находится сейчас здесь, в этом доме, стремясь обрести в перемене обстановки утраченный душевный покой. Неужели я не воздам должного этому молодому человеку, когда даже гробовщики и могильщики были тронуты его поведением? Когда даже бессловесные плакальщики во всеуслышание воздавали ему хвалу и сам доктор не знал, как успокоить свои взволнованные чувства? Есть и еще одна особа, по фамилии Гэмп, сэр, миссис Гэмп, спросите у нее. Она видела мистера Джонаса в это трудное время. Спросите у нее, сэр. Она почтенная, но вовсе не сентиментальная женщина, и подтвердит вам мои слова. Одна строка, адресованная миссис Гэмп, - у торговца птицами, Кингсгейт-стрит, Верхний Холборн, Лондон, - встретит самое внимательное отношение, не сомневаюсь в этом. Пусть ее расспросят, сэр. Бей, но выслушай! Прыгайте, мистер Чезлвит, но осмотритесь сначала! Простите, дорогой мой, что я так разгорячился, - сказал мистер Пексниф, беря старика за обе руки, - но я честен, и мой долг - засвидетельствовать правду!

В подтверждение данной самому себе характеристики мистер Пексниф дозволил слезам честности навернуться на глаза.

Около минуты старик не спускал с него удивленного взгляда, повторяя про себя: "Здесь! В этом доме!" Однако он справился со своим удивлением и сказал, помолчав немного:

– Я хотел бы повидаться с ним!

– Как друг, я надеюсь?
– спросил мистер Пексниф.
– Простите меня, сэр, но он пользуется моим скромным гостеприимством.

– Я сказал, что хочу его видеть, - повторил старик.
– Если б я был намерен относиться к нему иначе, чем дружески,

я бы сказал: не давайте нам встречаться.

– Разумеется, дорогой мой сэр, вы так и сказали бы. Вы - сама искренность, я это знаю. Я постараюсь осторожно сообщить ему о такой радости, если вы извините меня на минутку, - сказал мистер Пексниф, выходя из комнаты.

Он так осторожно подготовлял мистера Джонаса к этому сообщению, что прошло не менее четверти часа, прежде чем они вернулись. Тем временем успели появиться обе молодые девушки, а вместе с ними появилось и угощение для приезжих.

Как ни старался мистер Пексниф, по свойственной ему добродетели, научить Джонаса почтительно относиться к дяде и как ни старался Джонас, по свойственной ему хитрости, затвердить этот урок, - поведение молодого человека при встрече с дядей никак нельзя было назвать достойным или обворожительным. Быть может, никогда еще не выражало человеческое лицо такой смеси наглости и подобострастия, страха и задора, угрюмого упрямства и рабской угодливости, какие можно было прочесть на лице Джонаса, когда он то вскидывал потупленные глаза на Мартина, то снова опускал их и беспрестанно сжимал и разжимал руки и переминался с ноги на ногу, в ожидании, пока с ним заговорят.

– Племянник, - сказал Мартин, - вы, как я слышу, были почтительным сыном.

– Мне кажется, таким же почтительным, как и все вообще сыновья, возразил Джонас, поднимая и снова опуская глаза.
– Я не стану хвастаться, что был хоть сколько-нибудь лучше других сыновей, но думаю, что был и не хуже.

– Примерный сын, как я слышал, - сказал старик, взглянув на мистера Пекснифа.

– Ну да!
– сказал Джонас, мотнув головой и опять поднимая глаза на мгновение.
– Я был таким же хорошим сыном, как вы - братом. Коли уж на то пошло, горшку перед котлом нечем хвалиться.

– Вы говорите с горечью, которая свойственна сильной печали, - сказал Мартин, помолчав немного.
– Дайте мне вашу руку.

Джонас подал ему руку и почувствовал себя почти свободно.

– Пексниф, - шепнул он, когда они усаживались за стол, - я ему тоже отлил пулю - не хуже, чем он мне. Мне думается, лучше бы он на себя оглянулся, чем кивать на других.

Мистер Пексниф ответил ему единственно толчком в бок, который можно было истолковать и как негодующий протест и как сердечное согласие, но который, во всяком случае, был настойчивым увещаньем по адресу нареченного зятя - замолчать. Затем он возвратился к исполнению обязанностей хозяина дома с обычной для него непринужденностью и любезностью.

Но даже бесхитростная веселость мистера Пекснифа не могла оживить общество или привести к согласию все противоречивые и враждебные элементы. Не легко было удерживать в границах затаенную ревность и зависть, которые недавнее объяснение заронило в грудь Чарити, и не один раз они готовы были вспыхнуть с такой силой, что казалось, неизбежно должно было последовать разоблачение всего, что произошло. Да и прекрасная Мерри во всей славе своей новой победы так растравляла и колола сердечные раны сестры своим капризным поведением и сотней маленьких испытаний покорности мистера Джонаса, что довела ее чуть ли не до помешательства и заставила выскочить из-за стола в припадке ярости, который вряд ли уступал по силе недавнему приступу злобы. Присутствие Мэри Грейм (под этим именем старый Мартин ввел ее в круг семьи), сильно стеснявшее всех, отнюдь не улучшало положения вещей, несмотря на то, что Мэри держалась тихо и спокойно. Но самые сильные испытания выпали на долю мистера Пекснифа: не говоря уже о необходимости неустанно поддерживать мир между обеими дочерьми, показывать вид, будто все его семейство живет дружно и согласно, обуздывать все возрастающую веселость и развязность Джонаса, которые проявлялись в мелких дерзостях по отношению к мистеру Пинчу и в какой-то не поддающейся определению грубости по отношению к Мэри Грейм (так как оба они были лица зависимые), ему все время приходилось быть начеку и умасливать богатого родственника, сглаживать и объяснять тысячи вещей, имевших подозрительный вид, тысячи всяких подозрительных совпадений, которыми так изобиловал этот злополучный вечер. Легко себе представить, что вследствие всего этого и многого другого, чему трудно даже подвести итог, к радости мистера Пекснифа примешивалась порция дегтя, гораздо больше той, какая примешивается обычно ко всем человеческим радостям. Быть может, никогда в жизни он не чувствовал такого облегчения, как в ту минуту, когда старик Мартин, взглянув на часы, объявил, что им пора домой.