Жизнь и приключения Мартина Чезлвита (главы XXVII-LIV)
Шрифт:
Мистеру Пекснифу, можно сказать, повезло, что его почтенный друг был всецело поглощен созерцанием его (мистера Пекснифа) физиономии: ибо стоило только этому другу отвести глаза в сторону и сравнить поведение внука с поведением своего ревностною защитника, и тогда вряд ли этот бескорыстный джентльмен представился бы ему в более выгодном свете, чем в тот памятный день, когда Пексниф получал последнюю расписку от Тома Пинча. Право, можно было подумать, что внутренние качества мистера Пекснифа - скорее всего его добродетель и чистота - излучали нечто такое, что выгодно
– Ни единого слова?
– спросил Мартин во второй раз.
– Я вспомнил, что мне нужно сказать одно слово, Пексниф, - заметил старик, - всего одно слово. Ты говорил, что многим обязан милосердию какого-то незнакомца, который помог вам, вернуться в Англию. Кто он такой? И какую денежную помощь оказал вам?
Задавая этот вопрос Мартину, он не смотрел на него и по-прежнему не сводил глаз с мистера Пекснифа.
По-видимому, у него вошло в привычку - и в буквальном и в переносном смысле - глядеть в глаза мистеру Пекснифу.
Мартин достал карандаш, вырвал листок из памятной книжки и торопливо записал все, что был должен мистеру Бивену. Старик протянул руку за листком и взял его, - все это не отрывая глаз от лица мистера Пекснифа.
– Было бы неуместной гордостью и ложным смирением, - сказал Мартин, понизив голос, - говорить, что я не желаю, чтобы этот долг был уплачен или что у меня есть хоть какая-нибудь надежда уплатить его самому. Но я никогда не чувствовал своей нищеты так глубоко, как чувствую сейчас.
– Прочтите мне это, Пексниф, - сказал старик.
Мистер Пексниф повиновался, но он приступил к чтению бумаги с таким видом, как будто это была рукописная исповедь убийцы.
– Я думаю, Пексниф, - сказал старый Мартин, - что мне лучше заплатить этот долг. Мне бы не хотелось, чтобы пострадал заимодавец, который не мог навести справок и который сделал (как ему казалось) доброе дело.
– Благородное чувство, уважаемый сэр! Оно оказывает вам честь. Опасный прецедент, однако, позвольте намекнуть вам, - сказал мистер Пексниф.
– Прецедента из этого не получится, - возразил старик.
– Ни на что другое он рассчитывать не может. Но мы еще поговорим. Вы посоветуете мне. Больше ничего нет?
– Ровно ничего, - ответил мистер Пексниф жизнерадостно, - как только вам прийти в себя после этого вторжения, после этого трусливого и ничем не оправданного оскорбления ваших чувств; прийти в себя как можно скорее и снова улыбаться.
– Вам больше нечего сказать?
– с необычайной серьезностью спросил старик, кладя свою руку на рукав мистера Пекснифа.
Но мистер Пексниф не пожелал говорить того, что просилось у него на язык, потому что упреки, как он заметил, всегда бесполезны.
– Вам решительно нечего требовать? Вы в этом уверены? Если есть, говорите не стесняясь, что бы это ни было. Я ни в чем не откажу вам, чего бы вы ни попросили.
– сказал старик.
При этом доказательстве неограниченного доверия со стороны старика слезы выступили на глазах у мистера Пекснифа в таком изобилии, что он был принужден судорожно ухватиться за переносицу и только после этого хоть сколько-нибудь успокоился. Когда дар речи снова вернулся к нему, он сказал, сильно волнуясь, что надеется когда-нибудь заслужить это доверие, и прибавил, что никаких других замечаний у него нет.
Несколько времени старик сидел, глядя на него с тем бессмысленным и неподвижным выражением, какое нередко бывает свойственно людям на склоне лет, когда их умственные способности слабеют. Но он поднялся с места довольно твердо и пошел к двери, где Марк посторонился, давая ему дорогу.
Мистер Пексниф угодливо предложил ему руку, и старик принял ее. На пороге он сделал движение, словно отстраняясь от Мартина, и сказал ему:
– Ты слышал его. Уходи прочь. Все кончено. Ступай.
Мистер Пексниф, следуя за ним, бормотал какие-то слова, выражавшие одобрение и сочувствие; а Мартин, очнувшись от оцепенения, в которое повергла его заключительная сцена, воспользовался их уходом для того, чтобы обнять ни в чем не повинную причину всех недоразумений и прижать ее к сердцу.
– Милая девочка!
– сказал Мартин.
– Зато вас его влияние совсем не изменило. Какой же это бессильный и безвредный мошенник!
– Вы так благородно держались! Вы столько перенесли!
– Благородно!
– весело воскликнул Мартин.
– Вы были тут рядом и ни в чем не изменились, и я это знал. Чего же больше мне было желать? Этому псу так невыносимо было меня видеть и терпеть мое присутствие, что я торжествовал. Но скажите мне, дорогая, - надо дорожить теми немногими словами, которыми мы можем обменяться наспех, - правда ли то, что я слышал? Верно ли, что этот мошенник преследовал вас своими любезностями?
– Да, дорогой Мартин, отчасти это продолжается и сейчас, но главным источником моего горя была тревога за вас. Почему вы оставляли нас в такой ужасной неизвестности?
– Болезнь, дальность расстояния, боязнь намекнуть на наше истинное положение и невозможность скрыть правду иначе, как только молча, уверенность, что эта правда огорчила бы вас несравненно больше, чем неизвестность и сомнение, - ответил Мартин торопливо, как и все говорилось и делалось торопливо в эти краткие минуты, - все это и было причиной тому, что я написал только раз. Но Пексниф! Не бойтесь мне рассказывать, вы же видели, что я стоял рядом с ним, слушал его и не схватил за горло. Что это за история о том, что он преследует вас? А дедушка знает?
– Да.
– И он ему содействует?
– Нет, - горячо отвечала она.
– Слава богу, - воскликнул Мартин, - что хоть в одном отношении разум не изменил ему.
– Не думаю, - сказала Мэри, - чтобы он был посвящен в его намерения с самого начала. Но после того как этот человек достаточно его подготовил, он открылся ему постепенно. Мне так кажется, но это только мое впечатление, никто мне ничего не говорил. Потом он беседовал со мной наедине.
– Дедушка?
– спросил Мартин.