Жизнь и приключения Заморыша
Шрифт:
Я тебя, бабуся, слезно прошу, не умирай, покуда мы не свидимся. А свидимся, так тоже не умирай. Вот скинем царя, тогда у нас жизнь будет совсем другая. Я опять буду акробаткой в цирке и выпишу тебя к себе, чтоб ты на старости лет жила у меня и ничего не делала. И еще прошу тебя, бабуся, когда повстречаешь Митю, который тебе пуховый платок привез, то поклонись ему от меня.
И чтоб он никогда меня не забывал, а я его буду помнить вечно. Вот покуда все. Внучка твоя Зоя Лебеденко".
Бабка горестно покачала головой:
– Не умирай! Кому же охота
– Нет, бабушка, вы его не знаете: он хороший, - возразил я.
– Он и Зойку грамоте обучил, и с Петром дружил, а уж лучше Петра никого на свете нет.
Бабка подумала и повела бровями.
– Может быть. Только хороших людей на свете мало, особенно из этих, из хозяев. Каждый за свой карман держится.
Тогда я рассказал все, что мне говорили о пане Сигизмунде Петр и Зойка и что он сделал для меня самого.
Бабка молча выслушала и ничего не ответила. Но, когда я собрался уходить, вынула из сундучка носовой платочек, развязала в нем узелок и протянула мне помятую трехрублевую бумажку.
– Ты теперь уже грамотный - вот и пошли ей, - ворчливо сказала она.
– Пусть берет с собой на работу по бутылочке молока... А тому... как его?.. Зидигмунду... хоть чаю с сахаром пусть передаст...
Я бумажку взял, но Зойкиного адреса в письме не оказалось, и деньги пришлось вернуть бабке обратно.
Пришел я домой поздно, когда половой уже подметал чайную.
Увидя меня, отец закричал:
– Опять ты стал шляться по ночам, негодный мальчишка! Где был?
– У товарища. Я с ним уроки готовил, - соврал я.
– У товарища! Товарищи до добра не доведут. За тобой регент приезжал. Так и уехал ни с чем. Это как же, а? Хорошо получилось?
– Хорошо, - затаив страх перед отцом, ответил я.
– Петь им я больше не буду. Меня уже мальчишки дьяконом дразнят.
– Дураки они, твои мальчишки. Не обращай внимания,сказал отец. Но я и по голосу его, и по лицу заметил: ему было неприятно, что меня так дразнят.
– На чужой роток не накинешь платок. Подразнят и перестанут.
– Все равно не буду, - упрямо продолжал я.
– Какой я грешник! Да у меня и горло болит.
Мама подмигнула мне, дескать, не соглашайся, стой на своем.
Отец помолчал и примирительно сказал:
– Ну, не хочешь, так как хочешь. Я справлялся у знающих людей: говорят, на малолетних эпитимию накладывать не полагается.
– Конечно, не полагается, - сказала мама.
– Они просто зарабатывают на нем. Театр из церкви сделали, патлачи чертовы. Не ходи - и только. А будут приставать, скажи, что горло болит.
– Ну, пусть так, - заключил отец.
Я успокоился и пошел спать.
Я УДИВЛЯЮ ОТЦА
На другой день перед началом урока истории батюшка приоткрыл дверь в класс и поманил меня пальцем. Я вышел в коридор.
– Ты почему не явился вчера в церковь?
– злым шепотом спросил он.
–
Его серые глаза потемнели и стали похожими на глаза кошки, когда она вертит хвостом.
– Вот как! Отчего же оно заболело? Наверно, мороженое тайком ел, непослушный? Вот я поговорю с твоим отцом!
– Поговорите, пожалуйста, - будто не замечая угрозы, сказал я.
– Отец любит, когда к нему приходят поговорить.
Батюшка недоуменно глянул на меня, фыркнул в бороду и пошел.
Вернувшись из училища домой, я увидел, что оба зала нашей чайной, "тот" и "этот", полны народа. Такого гама у нас еще никогда не было. Мужчины с красными, потными лицами что-то кричали, пересвистывались, стучали костяшками рук по столу, звякали крышками о чайники. На всех столах лежали ломти черного солдатского хлеба. Половой Герасим в рубашке, потемневшей на спине от пота, метался между столами, держа в каждой руке по два чайника с кипятком. Отец оставил буфет и тоже суетился в зале, беспрерывно повторяя: "Спокойнее, братцы, спокойнее! Подлили в котел воды, сейчас закипит".
В углу три молодых парня пели, страдальчески прикрывая глаза:
Ах, зачем нас берут во солдаты,
Отправляют на Дальний Восток!
Ах, при чем же мы тут виноваты,
Что мы вышли на лишний вершок!
– Братцы, - вопил пьяным голосом рябой мужчина с серебряной серьгой в ухе, - да мы этих япошек сапогами раздавим!.. Мы их солдатской крупой забросаем!..
– Забросали уже, раздавили!
– кричали ему с разных столов.
– Ты еще и до места не доедешь, как тебя свои ж продадут!...
– У него теща, наверно, в Маньчжурии осталась, что он рвется туда!..
– Перевертенко, скажи ему, ты же там был!.. Перевертенко, не прячься!
– А чего мне прятаться!
– нехотя встал из-за стола низко стриженный мужчина с желтым лицом. На минуту гам утих. Все смотрели на стриженого и ждали.
– Я, можно сказать, того японца и не видел вовсе, даром что пролежал три месяца, раненный им. Он шпарит и шпарит по нас своими шимозами. Пойди задави его сапогами, когда он и за десять верст к себе не подпускает!.. Да вы, братцы, не невольте меня говорить... Я и без того подневольный человек... Мне приказано вас сопровождать - я и сопровождаю, а до другого мне касаться воспрещается... Вот унтер идет, его и спрашивайте.
Гвалт возобновился с новой силой. Но тут в зал быстрым шагом вошел военный с медалью на груди.
– Поторапливайтесь, братцы, поторапливайтесь. Вагоны поданы, поторапливайтесь!..
– говорил он, шагая между столами. Потом стал посредине зала и зычно прокричал, выкатывая глаза: - Становиись!..
В одну минуту оба зала опустели. Остались только черные корки житняка на мокрых клеенках столов да окурки самокруток, облепившие и столы, и пол. Отец сказал:
– Ну, слава богу, отвалили. Я думал, разгромят всю чайную. И что оно делается с народом! Все кипит, бурлит. Тут эта несчастная война, а тут еще и революция вдобавок.