Жизнь Клима Самгина (Сорок лет). Повесть. Часть четвертая
Шрифт:
— Долой проповедников духовной нищеты, ограничителей свободы, изуверов рационализма!
У рояля ораторствовал известный адвокат и стихотворец, мужчина высокого роста, барской осанки, седовласый, курчавый, с лицом человека пресыщенного, утомленного жизнью.
— Девятнадцатый век — век пессимизма, никогда еще в литературе и философии не было столько пессимистов, как в этом веке. Никто не пробовал поставить вопрос: в чем коренится причина этого явления? А она — совершенно очевидна: материализм! Да, именно — он! Материальная культура не создает счастья, не создает. Дух не удовлетворяется количеством
<Ерухимович> рассказывал на украинском языке игривый анекдот о столкновении чрезмерной деликатности с излишней скромностью. Деликатностью обладал благовоспитанный человек либерального образа мысли, а скромностью Ерухимович наградил историю одной страны. История была дамой средних лет, по профессии — тетка дворянской семьи Романовых, любившая выпить, покушать, но честно вдовствовавшая. Суть отношений скромности и деликатности сводилась к бессилию одного и недостатку инициативы у другой. Кончилось тем, что явился некто третий и весьма дерзкий, изнасиловал тетку, оплодотворил и почувствовавшая себя исполнившей закон природы тетка сказала всем лишним людям:
— П-шли прочь, дураки!
Рядом с Климом Ивановичем покачивался на стуле длинный, тощий, гениально растрепанный литератор Орлов, «последний классик народничества», как он сам определил себя в анкете «Биржевых ведомостей». Глуховатым баском, поглаживая ладонью свое колено и дирижируя папиросой, он рассказывал молодой, скромно одетой и некрасивой актрисе на комические роли:
— Дураков выкармливают маком. Деревенской бабе некогда возиться с ребенком, кормить его грудью и вообще. Нажует маку, сделает из него соску, сунет ребенку в рот, он пососет и — заснул. Да. Мак — снотворное, из него делают опий, морфий. Наркотик.
— Все вы знаете, все! — вздыхая, восхищалась женщина.
— А — как же иначе? Вон они там о марксизме рассуждают, а спросите их, как баба живет? Не знают этого. Книжники. Фарисеи.
Книжники за спиною Самгина искали и находили сходство между «Многообразием религиозного опыта» Джемса и «Философией мистики» Дюпреля. У рояля сердился знаменитый адвокат:
— Позвольте-с! Англичане Шекспира выдумали, а у нас вот Леонид Андреев.
В соседней комнате кто-то очень веселый обещал:
— Подождите! Вздуют итальянцы турок, будут соседями нам в Черном море, откроют Дарданеллы...
— Потом — мы вздуем их...
— А — что вы думаете? Возможно! К Самгину подошла Елена, спросила шепотком и улыбаясь:
— Не скучно?
— Нет.
— Это вы — искренно?
— Вполне.
Погрозив ему пальцем, она взглянула на часы.
— Пора садиться за стол.
Адвокат и стихотворец, ловко взяв ее под руку, внушительно говорил кому-то через плечо свое:
— События конца японской войны и 5—7 годов показали нам, что мы живем на вулкане, да-да, на вулкане-с!
Стол для ужина занимал всю длину столовой, продолжался в гостиной, и, кроме того, у стен стояло еще несколько столиков, каждый накрыт для четверых. Холодный огонь электрических лампочек был предусмотрительно смягчен розетками из бумаги красного и оранжевого цвета, от этого теплее блестело стекло и серебро на столе, а лица людей казались мягче,
— Дамы выбирают места и кавалеров.
— Несправедливо! На каждую приходится по два и даже, кажется, с лишком.
— А куда лишек?
— Найдется место.
— Под столом?
— Прислуги мало — призываю к самодеятельности, — кричала Елена, а Самгин соображал:
«Женщины — не уважают ее: певичка, любовница старика. Но она хорошо держится».
Металлический шум ножей и вилок, звон стекла как будто еще более оживил и заострил слова и фразы. Взмахивая рыжей головой, ораторствовал Алябьев:
— Представительное правление несовершенно, допустим. Но пример Германии, рост количества представителей рабочего класса в рейхстаге неопровержимо говорит нам о способности этой системы к развитию.
— Это — вне спора, — крикнул кто-то.
— Германия будет первым социалистическим государством мира.
В стеклах пенснэ Алябьева сверкали рыжие огоньки.
— Представительное правление освобождает молодежь от необходимости заниматься политикой. Политика делает Фаустов дон-Кихотами, а человек по существу своему — Фауст.
— Правильно, — сказал аккомпаниатор, сидевший против Самгина, тщательно намазывая кусок ветчины, — сказал и несколько раз одобрительно, с улыбкой на румяном лице, кивнул гладко причесанной головой.
Соседями аккомпаниатора сидели с левой руки — «последний классик» и комическая актриса, по правую — огромный толстый поэт. Самгин вспомнил, что этот тяжелый парень еще до 905 года одобрил в сонете известный, но никем до него не одобряемый, поступок Иуды из Кариота. Память механически подсказала Иудино дело Азефа и другие акты политического предательства. И так же механически подумалось, что в двадцатом веке Иуда весьма часто является героем поэзии и прозы, — героем, которого объясняют и оправдывают.
«Тор Гедбер, Леонид Андреев, Голованов, какая-то шведка, немец Драйзер», — думал он, потому что слушать споры было скучно, — думал и присматривался к людям.
Рядом с поэтом нервно подергивался, ковыряя вилкой сига и точно собираясь выскочить из-за стола, рыжий Алябьев, толкая солидную даму, туго зашитую в сиреневый шелк. Она уговаривала соседа:
— Не толкайтесь, Митя!
Чмокая губами, сосед Самгина раздумчиво говорил в ухо ему:
— В нашем поколении единомыслия больше было... Теперь люди стали... разнообразнее. Может быть, свободомысленней, а? Выпьемте английской горькой...
Пили горькую, пили еще какую-то хинную, и лысый сосед, тоже адвокат, с безразличным лицом, чернобровый, бритый, как актер, поучал:
— При диабете полезен коньяк, при расстройстве кишечника — черносмородиновая.
Ерухимович читал стихи, голос его звучал комически уныло, и когда он произнес со вздохом:
Велико, ваше величество,Вашей глупости количество!половина стола отрадно захохотала.
«Не много нужно им», — соображал Самгин.