Жизнь Матвея Кожемякина
Шрифт:
Легонько оттолкнув Матвея, он снова ослабел.
– Что же попа-то нет? Плохо мне, - иди-ка, пошли Шакира... скорее!
Матвей выбежал в сени, - в углу стоял татарин, закрыв лицо руками, и бормотал. По двору металась Наталья, из её бестолковых криков Матвей узнал, что лекарь спит, пьяный, и его не могут разбудить, никольский поп уехал на мельницу, сомов ловить, а варваринский болен - пчёлы его искусали так, что глаза не глядят.
Юноша стоял на крыльце и, видя сквозь открытые двери амбара серые нити, скучно вытянутые
"Теперь мне около этого ходить..."
Ему хотелось идти к Пушкарю, окно кухни было открыто, он слышал шёпот солдата и короткие, ноющие восклицания Шакира:
– Будь покойна, бачка! Моя - верна - ахх!
Потом татарин высунул из окна голову, крикнув:
– Касяйн!
Солдат ещё более обуглился, седые волосы на щеках и подбородке торчали, как иглы ежа, и лицо стало сумрачно строгим. Едва мерцали маленькие глаза, залитые смертною слезою, пальцы правой руки, сложенные в крестное знамение, неподвижно легли на сердце.
– Не слышит!
– говорил Шакир, передвигая тюбетейку с уха на ухо.
– Не двигаит рука...
– Матвей, ты здесь?
– спросил солдат.
– Пальцы мне... сложи крестом...
– Я сложил, - сказал Шакир.
– Руки на груди... Что же вы попа-то... беси...
По полу медленно, тёмной лентой текла кровь.
"В подпечек нальётся, будет пахнуть", - вздрогнув, подумал Матвей.
Челюсть солдата отваливалась, а губы его всё ещё шелестели, чуть слышно выговаривая последние слова:
– В руце твои... Саватейку с Зосимой не забудь... Матвей... Прощай... Шакир-то здесь?..
– Тута, бачка, тута!
Татарин стоял и, глядя на свои ладони, тоже шептал что-то, как бы читая невидимую книгу.
– Скажи дяде, Рахметулле... Спасибо ему за дружбу! Ежели что неладно зови его... Матвей... Рахметулла - всё может, герой... Благодарствую за дружбу... скажи...
Пришёл высокий и седой монастырский батюшка, взглянул на умирающего и ласково сказал:
– Нуте-с, оставьте нас...
– Ух какой!
– тихонько говорил татарин Матвею, сидя с ним на завалинке.
– Сколько есть кровь-та, - до последний капля жил...
– Жалко мне его, - сердечно отозвался Матвей, - так жалко! Отца я не жалел эдак-то...
– Я ему мальчишкам знал-та... теперь такой большой татарин - вот плачит! Он моя коленкам диржал, трубам играл, барабанам бил - бульша двасать лет прошёл! Абзей моя, Рахметулла говорил: ты русска, крепка сердца твоя - татарска сердца, кругла голова - татарска голова - верна! Один бог!
Матвей взглянул на дворника и с лёгкой обидой спросил:
– Не любите вы русских-то?
– Хоруша - все любит, нехоруша - никакой не любит,- татар прямой! Это - русска никого не любит, ни хоруша, ни плохой - врать любит русска! Пушкарь - прямой, ух! Наша народ простая, она прямой любит...
Татарин говорил долго, но Кожемякин не слушал его, - из окна доносился тихий голос священника, читавшего отходную. На крыше бубновского дома сидели нахохлившись вороны, греясь на солнце.
Потом поп вышел на крыльцо, говоря хозяйственно:
– Нуте-с, пожалуйте проститься с отходящим в путь безвозвратный...
Шакир крикнул рабочим; вороны встрепенулись и, наклоняя головы, подозрительно осмотрели двор. Отовсюду в кухню собирался народ, мужики шли, оправляя рубахи, выбирая из бород кострику и сосредоточенно глядя под ноги себе.
Войдя в кухню, Кожемякин услыхал сдержанный говор Натальи:
– Копеечки бы сейчас же на глаза-то наложить, а то - остеклеют, не закроются, другого звать будут...
Взглянув через плечи людей в тёмное лицо усопшего, молодой хозяин тупо прибавил:
– Челюсть подвяжите...
Он ушёл на завод и долго сидел там, глядя, как бородатый Михайло, пятясь задом, шлихтует верёвку, протирая её поочерёдно то конским волосом, то мокрой тряпицей. Мужик размахивал руками так, как будто ему хотелось идти вперёд, а кто-то толкает его в грудь и он невольно пятится назад. Под ноги ему подвернулась бобина, он оттолкнул её, ударив пяткой. Конус дерева откатился и, сделав полукруг, снова лёг под ноги, и снова Михайло, не оглядываясь, отшвырнул его, а он опять подкатился под ноги.
"Дурак какой!
– подумал Матвей.
– Отшвырнул бы в сторону сильнее".
Назойливо лезли в глаза струны пеньки, из них торчала серебряными иглами перебитая кострика. Рабочие, привязанные к этим серым, дрожащим линиям, обманно уходившим вдаль, изредка и нехотя говорили что-то друг другу, а хозяин думал:
"К чему это мне? Бросить бы да уехать куда-нибудь..."
Кроткий весенний день таял в бледном небе, тихо качался прошлогодний жухлый бурьян, с поля гнали стадо, сонно и сыто мычали коровы. Недавно оттаявшая земля дышала сыростью, обещая густые травы и много цветов. Бил бондарь, скучно звонили к вечерней великопостной службе в маленький, неубедительный, но крикливый колокол. В монастырском саду копали гряды, был слышен молодой смех и говор огородниц; трещали воробьи, пел жаворонок, а от холмов за городом поднимался лёгкий голубой парок.
Под звуками и движениями жизни явной чуть слышно, непрерывно трепетало тихое дыхание мая - шёлковый шелест молодых трав, шорох свежей, клейкой листвы, щёлканье почек на деревьях, и всюду невидимо играло крепкое вино весны, насыщая воздух своим пряным запахом. Словно туго натянутые струны гудели в воздухе, повинуясь ласковым прикосновениям чьих-то лёгких рук, плыла над землёю певучая музыка, вызывая к жизни первые цветы на земле, новые надежды в сердце.
Юноше стало до слёз грустно за себя и жалко всё это скучное, мягко разлитое вокруг и покорно исчезавшее в невесёлом небе, низко спустившемся над землёю.